Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975) Страница 6

Но тему бы эту я никогда не взяла бы или, взяв ее, пришла бы к совершенно другому выводу.

Но ведь дело не во мне, а в В<ас> и в Г<еоргии> В<ладимировиче>. Хотя что же это я «скромничаю»? И про меня в Вашем письме много приятного — и до чего! Но об этом после. Сначала историко-библиографическая справка — Вы ведь охотник до них.

«Лес» был написан мне и напечатан в альманахе Цеха «Дракон» с посвящением Ирине Одоевцевой[105]. Но тут не обошлось без осложнений и неприятностей. Как говорил Федор Сологуб — «Где люди, там скандал». Поэтическую amitie amoureuse[106] ко мне сочли за настоящую любовь, и это взволновало некоторых членов лит<ературного> круга — до сплетен и пародийных стихов. Гумилев Га pris de trop haut[107], и дело чуть было не дошло до третейского суда. (И даже до дуэли с Голлербахом[108]. Замешаны были Кузмин, Юркун и другие. Подумать, из-за какой ерунды!) Я же дрожала, как осиновый лист осенью, боясь, что все дойдет до ушей кого-нибудь из моей слишком строгой семьи и мне вообще запретят заниматься «этим вздором», т. е. поэзией. Но все, слава Богу, уладилось. Только жена Гумилева закатила истерику, когда он поехал к ней, требуя, чтобы он снял посвящение. Я, конечно, согласилась. Гумилев предлагал мне на выбор «Цыгане» или «Трамвай», т. к. и они — что, конечно, неправда — были якобы «навеяны мной». Но тут я решительно отказалась. Если не «Лес», то ничего.

Сознаюсь, что сейчас скорей жалею о такой гордой несговорчивости. Все-таки приятно и лестно было бы.

Но заметили ли Вы в «Лесе» две нелепых — до очаровательности — строчки —

И скончалась тихой смертью на заре,Перед тем как дал причастье ей кюре?

Это «перед тем» меня всегда трогает своей беспомощностью.

Раз я уже так расхвасталась — впрочем, для меня прошлое так безразлично, что чужое прошлое иногда мне ближе моего и о себе говорю безразлично — в прошлом, хотя очень люблю себя в настоящем и еще больше в будущем, — так вот, возвращаясь к хвастовству прошлым — остроумнейший М.Л. Лозинский сочинил на меня эпиграмму. Я, видите ли, картаво говорю — картаво, хотя в этих двух строчках ни одного р.

Поклонники льстили на все мне ладыИ мне подносили «Леса» и «Сады».

«Сады»[109], как Вы, наверное, знаете, были тоже посвящены мне. Ну и довольно обо мне «в Аркадии». Перейдем к сегодняшнему дню. Ваше мнение — совсем неожиданное — о моих стихах меня чрезвычайно обрадовало. Я привыкла, что мои стихи проходят незаметно и если кто и говорит о них… так что-нибудь вроде «здорово Георгий Иванов стихи своей жены выправляет». Вот прозу и она иногда недурно пописывает, хотя тоже не без его помощи.

Так что не только Ваше, но и мнение Моршена доставило мне большое удовольствие. Кстати, обменяемся с ним любезностями — его стихи мне когда-то так понравились, что я даже присвоила себе его «Моржа»[110] — о чем в «Контрапункте», который я вышлю для прочтения Вам обоим — единственный экземпляр. Читать можете долго, но прошу вернуть, как и «Стихи во время болезни»[111].

«Контрапункт» Вам вряд ли понравится. Но, пожалуйста, пишите с ярой откровенностью, со всякими «стекляшками», «чего дурака валяет», ломакой-кривлякой, что только о себе не воображает. Вообще со всем, что будет Вами сказано. Очень и очень интересуюсь критикой поэтов. Адамович считает меня единственным русским сюрреалистическим поэтом[112]. Но «мне от этого не легче — вздор».

Теперь совсем о другом. Карточка, присланная Вами, произвела некий раскол среди нас с Г<еоргием> В<ладимировичем>. Ваша жена здесь ни при чем. О ней наши мнения сходятся. Но Бубка… вы уже знаете, что Фига играет большую роль в наших домашних спорах и что мы привыкли устрашать друг друга — «Ах так! Все Фиге отпишу!» А тут вдруг Бубка оказался так пышно-красив и мил, что авторитет Фиги явно поколеблен. Хотя Г<еоргий> В<ладимирович> и находит, что у Бубки менее интеллигентный вид, чем у Фиги. Но с этим я не согласна. Посоветуйте, как нам быть? Который лучше? Но, душка и умница, не сочтите эти строки за старушечье сюсюканье. До этого, слава Богу, еще не дошло. Зато несвойственную годам наклонность к игре нам изжить все еще не удалось. Ну, до свидания, голубчик. Я очень люблю все эти русские ласкательные слова. А Вы? Сердечный привет Вам всем. С Моршеном и Бубкой.

Ваша И. Одоевцева

<На полях:> Спасибо за марки. Графоманией никогда не страдала, но, судя по этому письму, начинаю ею страдать.

Хотелось бы еще о Вашей мнимой нечувствительности и жестокости. Но тоже до другого раза. Все таки — в те дни не читали ли Вы Ницше? Я и сама бывала — при всей моей жалостливости — жестока до необъяснимости. Вы же очень добры, и по-настоящему, что редкость. И в Вас много нежности, что еще реже.

Книги вышлю обыкновенной почтой — по библейской бедности. Пожалуйста, напишите Г<еоргию> В<ладимировичу>, не дожидаясь его письма. Ему вчера стало дурно за завтраком, и он лежит. Если <можете, пришлите?> Lederplex — тот уже вышел.

11

30 июля <1957 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Наконец-то от Вас полуписьмо. И совершенно неудовлетворительное. Раз Вы уже — по поводу собачьей семьи — заговорили о трудностях не только материальных (материальные вздор и придавать им значенья не надо, но другие, другие) — то уже невозможно оборвать и поставить точку. Дружба, высокий союз поэтов и все такое прочее этого не позволяют. Получается недолет-перелет, и я чувствую себя очень неуютно.

В чем дело? Если все вообще — то понятно. Но если детали — хочется знать, какие именно, что у Вас неблагополучно?

У нас Г<еоргий> В<ладимирович> — т. е. его здоровье, нервы и отвращение «к миру и его окрестностям». Ну и, конечно, «материальные трудности». Кстати, об этих трудностях. Е.П. Грот[113] прислала Г<еоргию> В<ладимировичу> 20 долларов в читателе-почитательском пресимпатичном письме. Это Вы о ней писали? Деньги он принял без обиды — обижаться не на что. Не ее вина, что Г<еоргий> В<ладимирович> в таком положении, что ему не до обиды и гордости. Но вот Иваск пишет, что там целая русская колония любителей поэзии, энтузиастов со средствами. И что там можно было бы устроить вечер стихов Георгия Иванова. И даже мой. Хотя я в письме вовсе не упоминаюсь и мне даже не шлется привета.

Напишите, как Вам кажется, стоит ли возбуждать вопрос насчет вечера через Иваска. Или, если Вы с этой дамой в переписке, идея могла бы исходить от Вас. Деньги, что скрываться от друзей, нам нужны до зареза — на питание и лечение Г<еоргия> В<ладимировича>.

Теперь ему прописали впрыскивание, стоящее 5 тысяч (т. е. 15 долларов) в неделю. И делать его надо в продолжение 6 недель. «Комментарии излишни», как вообще «Комментарии» Адамовича. Но непременно напишите ответ Адамовичу. Защитите Цветаеву[114]. Иваск не сумеет[115]. Он боготворит Адамовича и трепещет перед ним[116]. Не понимаю, как можно не любить Цветаеву и не восхищаться ей. Я чувствую какую-то вину перед ней, как будто я не сделала чего-то для нее, когда еще можно было ее спасти. Она жила в Париже, и очень трудно жила. Мучилась и материальными трудностями, которые тогда возможно было устранить. Не могу до сих пор равнодушно подумать о ней. И то, что Адамович оскорбил ее память, меня так оскорбило, что я не решаюсь даже ответить на его письмо. Не нахожу тона, чтобы писать ему дружески.

Поцелуйте от меня короля Бубку. А щенка как зовут? Конечно, его болезнь Вас привязала к нему— «Так любит только мать, и лишь больных детей»?[117] Но правда ли, что детей любят больше собак? В особенности те, у кого нет детей?

«Контрапункт», должно быть, уже прибыл к Вам. Жду Вашу критику, и Моршена тоже. Только не причесывайте и не приглаживайте выражений. Как есть. Что это за стихи Моршена в «Гранях» про трамвай?[118] Пришлите, пожалуйста. И пишите по-настоящему.

Посылаю Вам свои последние стихи для «Опытов». О них тоже, что думаете.

Всего, всего наилучшего Вам и всем Вашим. Пусть Вам всем будет хорошо и отлично.

Ваша И. О.

Ты говорил: На вечную разлукуМою бесчувственную рукуВ последне-предпоследний раз…Слеза из заблестевших глазКак синтетический алмаз…Твоя слеза —Моя слеза…Какие у тебя глаза?Такие же как были?Ты все такой же милый?Не знаю Если бы теперьВ мою ты поскребешься дверь,Тебя я не узнаю —В преображении потерьТы стал горбатый, лысый,Ты стал хвостатой крысой,Ты стал крапивой иль грибом…А прядка над высоким лбом?А складка на высоком лбу?

Но ты давным-давно в гробу,На солнечном погостеИ ты не ходишь в гости[119].

Простите за каракули — лежу в саду.