Сказки сибирских деревень - Елена Жданова Страница 6

Наутро просит её матушка:

— Сходила б ты, доченька, за ягодой с подружками. Чай, малина вовсю пошла!

А той лишь в радость это! Кузовок подхватила и в лес с песнями да прибаутками. В ложок спустилась Любава, а там ягоды полным-полно. Собирает, посмеивается — то-то ладно вышло! Глядь, дымок тянется за кустами. Она туда, а там костерок махонький запалён, возле него женщина в чёрном платье сидит, вроде как маленько сердитая. Любава подивилась да и вопросит[33]]

— Что это вы, тётенька, тут сидите? Али поджидаете кого? Али заблукали[34]?

Та повернулась и молвит:

— Тебя жду, Любава. Ты же хотела на меня глянуть. Вот, смотри!

Ахнула девушечка. Сама Огневица перед ней! А та поднялась, платье из тёмного алым стало и по нему вроде как язычки пламени бегают.

— По нраву ли я тебе, Любава? — спрашивает Хозяйка Огня.

— По нраву, токмо малость страшно, — еле слышно откликнулась девчоночка. Обомлела, слышь-ка, от такого. И то сказать, не каждому являлась Огневица в истинном облике, всё больше в огне мерещилась.

Услыхав такие слова, принахмурилась Хозяйка Огня и молвит:

— Ты про наш разговор никому не сказывай! И меня лишний раз не зови, надо будет, сама покажусь.

— А почто, тётенька, — не успокоится Любава, — вы мне решили показаться? Чем я на особинку супротив остальных?

А та усмехнулась:

— А поглядишь далее, так и увидишь! А пока вот что скажу. Ты отца разговорами не тревожь, да камешек дарёный крепко храни, понадобится он тебе.

Больше ничего не успела спросить Любава, исчезла Огневица. А где ступала она, там трава сгорела, дымок вился следом. Подивилась на те речи девчонка и дальше давай собирать ягоду. Скоренько кузовок наполнила.

За делами каждодневными годочки ветерком летели. Вот уж Любава и в невесты вышла. На круг ходить стала, песни петь с подругами, хороводы водить и присматриваться к парням.

Больше всех по душе ей был Кузьма-кузнец. И тот её заприметил! Вот и наладилась она заглядывать в кузню почти каждый день. Всё ей там в диковинку. Особливо притягивал огонь в горне. Перекинется словцом с Кузьмой, о встрече договорится вечерком, а сама поближе к огню норовит подойти. Ну, повстречались они с годик, Кузьма сватов заслал, сговорились о свадьбе. Вот тут беда и случилась…

Почитай за неделю до свадьбы загорелась у соседей изба. По недосмотру поди-ка, али баловался кто с огнём. Полыхнуло ночью, выскочили кто в чём, а в избе, слышь-ка, двое мальцов остались. Задохлись, видать, малость от дыма. К избе не подступиться, хошь и заливают водой, а толку нема. И Любава споначалу к дверям кинулась помочь, как все, да воротилась за лентой, косу придержать, чтоб не трепалась. Глядь, а там, где камешек хранила, столб огня синего. Спужалась было, но дыма не видать и огонь холодный. Отворила сундук, камень в руку взяла, тут ей и шёпот в уши: «Ты при этом камени не убойся пламени!» Скумекала[35] девка, что делать. Камень за пазуху сунула да бёгом в горящую избу. Деток отыскала и выволокла. Отдышались те, разревелись. Ну, знамо дело, натерпелись страху! А Любава целёхонька, вот только одёжа вся сгорела. Подивился народ, зашептался:

— Неспроста всё это! Дела непонятные!

И Кузьма к ней с расспросами:

— Как так? Почто с тобой всё в порядке? Почто пламень тебя не берёт?

А мать Кузьмы ещё пуще распалилась:

— А ведь колдовка она! Присушила сыночка!

Соседи, которым деток Любава спасла, заступались:

— Что ж вы молвите? Девка себя не пожалела, в огонь ринулась! Почто хаете[36]?

Свадьбу отложили, отговорились пустяками. Обидно стало девушке, она к отцу пошла и говорит:

— Тятя, откажите им вовсе, не пойду замуж, коли нет доверия.

Прокоп отказал, и поползли по деревне слухи пуще прежнего. Не раз, бывало, Любавушка плакала ночами в подушку, но жалиться никому не жалилась. Напротив, с улыбкой шла по улочке.

В это же время заметила она такое — в избе у них теплее стало, даже если печь не топлена. Камешек, что синим пламенем укутан был, Любава подалее спрятала, в хлеву. Но всё ж таки, думки поселились в голове невеселые… Не зазря ли тот камешек достала? К добру ли?

Зима долго в тот год не отступала. Май стоял, а всё заморозки землю белили. Кое-как отсеялись, огороды заполнили. Жизнь потихоньку покатилась по накатанному. Любава отца упросила в гости отвезти в соседнюю деревню, к дальней родне. У них, вишь, малой народился, помочь надобно. Отец-то знал, в чём дело, но слова поперёк не сказал, отвёз. За делами повседневными, за девичьими разговорами поутихла печаль. Сызнова[37] улыбка поселилась на личике девушки, а тут и паренёк за ней стал ухлёстывать, чернявенький Ульян. Не шибко речистый, вишь, зато гармонь в руках пела-разговаривала за двоих.

Поведали подружки Любаве, что молчаливым он стал после пожара в лесу. Дружки-товарищи сбежали, а он, блаженный, зверей спасал. Как выжил, непонятно, но с той поры всё больше молчит, разве что иногда песни поёт. Опосля Кузьмы Любава встреч опасалась, ни с кем не заигрывала, разве что шуткою. Ульян ничего и не говорил, а вот цветы на окошко каждое утро приносил утайкой. И песни играл красивые, как только Любава подходила на круг. Сам-то он по бересте мастер был знатный. Мигом лапоточки соорудил в подарочек ягодиночке[38], потом кузовок да туесок. И не простые, а с резьбой по бересте, с рисуночком. А это не каждому дано, тут рука нужна верная да глаз на особинку.

Любава подарочки приняла, то зазорным не считалось, но сердце не распахнула, затаилась. И кто его знает, как всё вышло бы, но тут подоспел праздник Ивана Купалы. Сплела венок девушка, в реку опустила, слова проговорила:

— Ты плыви, плыви венок, укажи, где мой дружок! Где тоскует, где живёт, где меня так верно ждёт!

За веночком вдоль бережка идёт, поглядывает. Тут пригорок, пока взошла-опустилась, потеряла из виду. По сторонам смотрит, а из кустов и полыхнуло огнём синюшным. Она туда кинулась, а там Ульян. Веночек её держит, в другой руке камень тёмный, сам в столбе света сияет и манит к себе милую. Любава малость сробела, потом шагнула к нему.

— Что за камень у тебя, Ульян? Где взял?

— То подарок Огневицы, — отвечает, не мешкая, — по детству встренул её, спасла меня из огня лесного, уберегла от смерти.

— Ведь у меня