Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии Страница 7

В этом месте читатель может спросить: «Несомненно, но какое отношение всё это имеет к той разновидности повстанческих сообществ, на которые обычно ссылаются революционные теоретики при использовании понятия „контрвласть“?»

Возможно, будет полезно взглянуть на различия между первыми двумя примерами и третьим, поскольку сообщества малагасийцев, с которыми я познакомился в 1990 году, жили в условиях, во многом схожих с условиями, в которых живут повстанцы. Между XIX и XX веком здесь произошло удивительное изменение мировоззрения людей. Практически все доклады XIX века утверждали, что, несмотря на широко распространённое возмущение коррумпированным и зачастую жестоким правительством Мадагаскара, никто не ставил под сомнение легитимность монархии в целом или, в частности, абсолютную лояльность к королеве. Никто открыто не сомневался в легитимности рабства. После завоевания острова французами в 1895 году, сопровождавшегося незамедлительной отменой и рабства, и монархии, эти взгляды, как кажется, изменились невероятно быстро. Не успело смениться поколение, как стало встречаться отношение, которое, как я выяснил, стало чуть ли не общепринятым в сельской местности спустя сто лет: рабство есть зло, а короли аморальны по своей природе, поскольку относятся к другим, как к рабам. В итоге любые властные отношения (военная служба, наёмный труд, принудительная работа) стали восприниматься людьми как разновидности рабства, учреждения, которые ранее казались безупречными, теперь стали определяться как нелегитимные, и всё это распространилось среди людей, которые обладали наименьшим доступом к высшему образованию и идеям французской Эпохи Просвещения. «Быть малагасийцем» стало означать отрицание подобных иностранных методов. Если соединить это отношение с постоянным пассивным сопротивлением государственным институтам и выбором в пользу автономных, относительно эгалитарных моделей самоуправления, можно обозначить случившееся как революцию. После финансового кризиса 80-х годов государство на большей части территории страны фактически развалилось или, во всяком случае, превратилось в оболочку без содержания, лишившись финансирования для систематического осуществления принуждения. В сельской местности люди по-прежнему периодически выбирались в учреждения для заполнения бланков, даже несмотря на то, что они больше не платили никаких налогов, правительство едва ли предоставляло услуги, а в случае воровства или даже убийства полиция больше не приезжала. Если революция состоит в сопротивлении людей неким формам власти, определяемым как деспотические, в отождествлении определённых ключевых аспектов этой власти с источником того, что эти люди фундаментально не приемлют, а также в попытке избавиться от угнетателей таким образом, чтобы полностью устранить эту разновидность власти из повседневной жизни, то в данном случае трудно отрицать, что, в определённом смысле, это действительно была революция. Возможно, она не включала в себя непосредственного восстания, но тем не менее это была революция.

Другой вопрос — как долго такая революция могла продлиться, ведь это была очень хрупкая, шаткая свобода. Многие подобные анклавы были разрушены как на Мадагаскаре, так и в других местах. Иные выдерживают испытание временем, при этом постоянно создаются новые. Современный мир пронизан подобными анархическими пространствами, и чем более они успешны, тем меньше вероятность, что мы о них узнаем. Только в случае проявления жестокого насилия до внешнего наблюдателя начинают доходить новости о них.

Вопрос, сбивающий с толку, состоит в том, как такие основательные изменения в мировоззрении людей могли произойти столь быстро? Наиболее вероятный ответ состоит в том, что никаких изменений не было. Возможно, даже во времена королевства XIX века происходило то, о чём западные наблюдатели (включая тех, кто долгое время жил на острове) просто не знали. Однако также очевидно, что процессы, связанные с установлением колониальной власти, способствовали стремительному смещению приоритетов. Я бы сказал, это предусмотрено самим существованием глубоко укоренившихся форм контрвласти. Фактически большое количество идеологической работы, необходимой для революции, велось именно в этом ночном, призрачном мире колдунов и ведьм; в пересмотре морального смысла различных форм магической власти. Но это только подчёркивает, что эти призрачные зоны всегда являются точкой опоры духовного воображения, а также своего рода хранилищем творческих идей для потенциальных революционных перемен. Именно из этих невидимых пространств, главным образом невидимых для власти, вытекает источник потенциального восстания, и в революционные моменты появляются экстраординарные творческие способности общества, кажущиеся возникшими как бы из ниоткуда.

Суммируя приведённые аргументы, отметим:

1. Контрвласть, в первую очередь, основана на воображении. Она возникает из осознания, что все социальные системы являют собой клубки противоречий и всегда до определённой степени находятся в состоянии войны с самими собой. Или, более точно, контрвласть коренится во взаимосвязи между практическим воображением, необходимым для поддержания общества, основанного на консенсусе (на котором, в конечном счёте, должно быть основано любое общество, не основанное на насилии), постоянной работой по мысленной идентификации с окружающими, которая делает возможным взаимопонимание, и призрачным насилием, которое является постоянным и, возможно, неизбежным следствием этой работы.

2. В эгалитарных обществах контрвласть может быть определена как доминирующая форма общественной власти. Она охраняет от того, что рассматривается в качестве неких пугающих перспектив внутри самого общества, в частности, выступая против возникновения систематических форм политического или экономического господства.

2а. Институционально, контрвласть принимает форму того, что мы называем институтами прямой демократии, процессами достижения консенсуса и посредничеством; то есть, способов общественных переговоров, контроля неизбежного душевного волнения и преобразования его в такие социальные состояния (или, если угодно, ценностные ориентиры), которые данное общество считает наиболее приемлемыми: веселье, единодушие, изобилие, процветание, красота.

3. В крайне неравноправных обществах контрвласть, основанная на воображении, зачастую противопоставляет себя определённым разновидностям господства, рассматриваемым как особенно беспардонные, и может предпринять попытку полного устранения этих форм господства из социальных отношений. Когда это происходит, контрвласть становится революционной.

3а. Институционально, как источник творческой активности, контрвласть несёт ответственность за создание иных социальных форм и переоценку, либо трансформацию старых, а также...

4. ...в моменты радикальных преобразований (или, по-старому, в моменты революций) именно контрвласть высвобождает широко известную способность общества внедрять совершенно новые политические, экономические и социальные формы. Таким образом, контрвласть является основой того, что Антонио Негри обозначил как «конститутивную власть», власть создавать общественные учреждения, конституции.

Большинство современных конституционных режимов утверждают, что были созданы в процессе восстаний: Американской революции, Французской революции и так далее. Так, конечно же, происходило не всегда. Тем не менее это приводит нас к очень важному вопросу, поскольку любой по-настоящему политически ангажированной антропологии придётся с самого начала встать перед вопросом о том, что же в действительности отделяет мир, который мы любим называть «современным», от остальной истории человечества, к которой обычно относят такие народы, как пиароа, тив или малагасийцы. Можно предположить, что это довольно дискуссионный вопрос, но, боюсь, его невозможно избежать, поскольку в противном случае многие читатели не смогут убедиться в необходимости создания анархистской антропологии.

Взрывая стены

Как я уже сказал, анархистской антропологии на самом деле не существует. Есть только её фрагменты. В первой части этого текста я попытался собрать некоторые из них и найти в них общие темы; в этой части я пойду дальше и попытаюсь представить основу общественной теории, которая сможет существовать когда-либо в будущем.

Очевидные возражения

Перед тем, как я смогу это сделать, я должен обратиться к основному возражению против проектов подобного рода, которое состоит в том, что изучение существовавших анархических обществ просто неуместно в современном мире. Да и вообще, разве мы говорим не о кучке дикарей?

Анархистам, знающим что-либо об антропологии, эти аргументы знакомы. Типичный диалог выглядит так: