Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 7

Между тем появляются два новых симптома; Один из них я без труда причисляю к остальной троице (поезда, головокружение, обморок). Перед головокружением судорожная, жесточайшая головная боль тисками сжимает сзади череп; боль, длящаяся несколько минут, настолько острая, что у меня перехватывает дыхание. Но такие боли бывали у меня и прежде, так что я не придаю им серьезного значения; с помощью аспирина и пирамидона кое-как удается их побороть.

Приступы рвоты обрушиваются на меня с начала апреля.

Однажды утром (странно, что на голодный желудок) внезапно, резко, будто я переел лишнего, подкатывает тошнота.

Быть того не может, говорю я про себя, чушь какая-то, ведь у меня в желудке пусто. Вызывая всяческие «приятные представления», я стараюсь подавить так называемые «перистальтические спазмы» желудка, изменившие направление своего движения, пытаюсь побороть их, как бессонницу. Но через минуту соскакиваю с постели и, хотя мне еще не верится, что унизительное отправление организма действительно состоится, я, склонясь над раковиной, жду, а по подбородку у меня стекает слюна. Ванная комната начинает слегка кружиться у меня перед глазами, словно я пьян. Но я трезв, как никогда, и мучительно, обостренно прислушиваюсь к своим ощущениям. Невыносимая боль, спазмы пищевода – это уже рвота, я поспешно наклоняю голову. Рвота прекращается, однако тошнота не проходит, и мне опять приходится ждать. Мучения мои затягиваются. Чтобы как-то убить время, я мысленно представляю свои внутренние органы. Вижу контуры желудка, напоминающего колбу, желудок спазматически дергается, двенадцатиперстная кишка судорожно стиснута и ничего не пропускает вниз, регургитационное выделение желчи прекращено, содержимое желудка беспокойно бурлит – меня распирает от скопившейся там дряни – хоть б уж скорее все было позади. И что самое отвратительное: я ловлю себя на том, что опять «лицедействую». Давненько я подметил за собой такую склонность и подогнал под нее целую теорию; при этом вырисовались возможные контуры «актерского мировоззрения», согласно которому ничто в мире не существует само по себе, а лишь «играет» определенную роль: звезды изображают небесный ансамбль, а яблоня играет яблоню. Я зачастую подмечал, что жесты мои не оригинальны: сигарету я держу так, как держал ее мой отец, поворот головы напоминает движение бывшего премьер-министра, удивленно обернувшегося к нам, журналистам, когда мы все одновременно загалдели на галерее. Лишь когда я нахожусь один, навязанность этих чужих манер иногда становится для меня ясной и особенно противной. Помню, как я впервые в жизни сел в аэроплан – плохонькую, примитивную машину довоенной конструкции. Когда мы поднялись воздух, разговор пришлось прекратить, пилот сидел впереди, никто меня не видел. В смущении я выпрямился, как аршин проглотил, кашлянул, прикрыв ладонью рот, хотя в этом не было необходимости, затем засуетился, не зная, куда деть руки – небрежно разложил их по краям бортов, затем стал скрещивать их на груди, изысканно барабанил пальцами, подсмотрев этот жест у актера Хегедюша в одной драматической сцене. Вот и сейчас, ожидая приступа рвоты, я аккуратно расставив ноги, чуть склонился на бок, словно это так важно, чтобы общий «силуэт» смотрелся эффектно, а, увидев себя в зеркале, страдальческим жестом поднес ладонь ко лбу. Сразу же вслед за этим, обозленный и стенающий, словно желая избавиться от всех своих внутренностей раз и навсегда, тремя-четырьмя короткими рывками я выдал из себя желтоватую жидкость.

На следующее утро, пробужденный той же неприятной историей, я уже не откладываю врачебное обследование. С оговоркой, что я вовсе не болен, а страдаю некоей ошибочно укоренившейся привычкой, в воинственном настроении заявляюсь я к профессору X., с которым когда-то мы вели частые дебаты на религиозно-этические темы; это человек необычайно одаренный, всесторонне развитый, наделенный пылким, беспокойным умом. Но сейчас он вдруг сразу же сделался какой-то торжественный и немногословный. После обычного прослушивания-выстукивания, после измерения давления и подробнейших расспросов профессор направил меня к другому ушнику и велел принести от него результат обследования, однако свое мнение высказать не пожелал. Меня раздосадовала эта его необоснованная таинственность, в конце концов ведь речь идет обо мне, а не о нем, и не я должен приспосабливаться к его «лечебному» методу, а он – к моим законным требованиям. Лишь по прошествии нескольких дней отправился я к ушнику, но результат обследования и не подумал доставить профессору; кстати сказать, отиатр – интересный мужчина с красивым профилем, похожий скорее на киноактера – пренебрежительно отнесся к диагнозу, поставленному мне раньше: никакого катара у меня нет и в помине, а слуху моему может позавидовать любой настройщик рояля. Кстати, отчего это я не был вчера на генеральной репетиции?

Я мгновенно и с душевной радостью решил, что нет смысла ходить по врачам, диагноз себе я поставлю сам. При этом я не замечал, что давно уже нахожусь в процессе «диссимиляции», то есть усвоил ту специфическую манеру поведения, к которой иногда прибегают и душевнобольные, когда предпочитают не жаловаться на симптомы, а наоборот, отрицать их. (Разумеется, главным образом перед самим собой.) Хороших, серьезных, надежных врачей я избегал, меня раздражало, что их не удавалось втянуть в обсуждение моих «занятных» или, скорее, фантастических предположений; я искал общества тех эскулапов, с кем можно было беседовать на увлекательные биологические темы, заставляя их следовать за резкими скачками моей логики: тщеславию моему льстило, что интересный собеседник заслоняет для них пациента. Среди последних я нашел подходящих медиумов, которых мне удавалось подвести к такому заключению, какое я определил заранее: я внушал им, что они должны говорить, а затем оказывался очень доволен собой – вот, мол, до чего замечательная у меня врачебная интуиция. Таким образом у меня постепенно сложилось убеждение, что к хроническому никотинному отравлению добавился невроз желудка, и мне следовало бы поехать в Карлсбад, будь у меня время и деньги при этой адовой работе.

– Почему тебя все время заносит вправо? – спрашивает как-то Цини, когда я провожаю его в школу.

– Что значит – «заносит вправо»?

– Ты все время норовишь держаться правее, и под тебя приходится подлаживаться. Рано или поздно ты так и на стену налетишь. Я тогда зачитывался гениальной библейской трилогией Томаса Манна и в этот момент с увлечением рассказывал сыну об Иакове, так что замечание его оставил без внимания.

Но вечером, когда я с блаженным вздохом открыл книгу (дойдя до семьдесят третьей страницы второго тома), неоднократно протерев стекла очков и усиленно, но безуспешно помассировав веки, я вынужден был в конце концов принять к сведению, что стал слабо различать крупный книжный шрифт. Пора сменить очки, сокрушенно признал я, придется завтра идти в клинику.

За очками я не выбрался: надо было спешно покупать железнодорожные билеты. От жены пришло письмо с жалобой, что она стосковалась по Цини, и если в воскресенье я не привезу его в Вену, она забросит все свое учение и явится сама.

Заканчивалось послание упреком в мой адрес: «Что это за стих на вас нашел, – письмо ваше разобрать совершенно невозможно, какие-то сплошные каракули, и строчки ползут вниз. Почерк у вас резко изменился».

Встреча с умирающим

Грязный венский вокзал, когда к одиннадцати часам утра мы прибываем туда с Цини автомотрисой «Арпад», встречает нас неприветливой, дождливо-промозглой погодой. Каждой весною выпадает несколько таких дней, когда природа, поддавшись дурному настроению, словно бы решила передумать и, хоть разок нарушив установленный порядок, перескочить через лето; еще бы, она столько раз организовывала это колоссальное переустройство, не щадя затрат, не жалея краски, дабы расцветить зелеными, золотисто-желтыми и сине-кобальтовыми тонами свое необъятное капище, не скупясь на оборудование гигантской выставки плодов, птиц и насекомых, сопровождая всеобщее празднество сверкающим фейерверком и знойным теплом удивительнейшего центрального отопления. Перескочит она через лето, которое никогда не оправдывало ее расчетов, не окупало ее затрат, – перескочит да и повернет опять на зиму. И вот у вас полное впечатление, будто осень в преддверии зимы пробирает до костей слякотью и холодом, осенние лужи хлюпают под ногами на камнях мостовой, препротивный, безжалостный осенний ветер с сердитым брюзжанием проносится вдоль улиц, перхая и кашляя, как простуженный старик.

Промокшие, жалостно чихая, вылезли мы у дома в Йозефштадте из венского такси: сие престранное сооружение подагрически скрипит и сотрясается на ходу и благодаря своей высоко приподнятой крыше смахивает на потрепанного старомодного господина в цилиндре. Жена моя обосновалась на житье у семейства X. Госпожа X. – дама из эмигрантских кругов, нервная, интеллигентная, интеллектуально утонченная, образованная, знаток литературы, – словом, типичная представительница ушедшего пештского мира начала века. Супруг ее, превосходный врач лучшей неврологической клиники в Вене, месяц назад, в припадке внезапного умопомрачения, привязал петлю к ножке стула и, скорчившись на полу, покончил с собой. Не будучи лично знаком с ним, я от души жалел беднягу, сочувствовал и вдове, жили они душа в душу.