Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II Страница 71

Пусть же наши надменные писатели не присваивают себе права презирать тех или иных своих собратий, так как никто из современного поколения не может ни назвать, ни угадать автора, произведения которого через три тысячи лет будут особенно цениться, автора, который будет господствовать над умами и просвещать их.

Париж в развалинах! Когда-то Ксеркс, окинув внимательным взором свое несметное войско, заплакал, подумав о том, что вскоре многие из этих людей исчезнут с лица земли. Почему же мне, под влиянием того же чувства, заранее не оплакать наш восхитительный город?

В мгновенье ока одна столица оказалась погребенной под развалинами, сорок пять тысяч человек погибло одновременно, состояния двухсот тысяч человек были уничтожены, общий убыток дошел до двух миллиардов. Какая яркая картина превратностей судьбы человека! Этот ужасный случай произошел 1 ноября 1755 года{256}.

А между тем, этот страшный удар, сразу все разрушивший, — спас Португалию в политическом отношении. Она была бы завоевана, если бы не это бедствие; оно вызвало перемены, сравняло частные состояния, объединило умы и сердца людей и отвратило угрожавшие ей потрясения.

По внешнему виду прежний Лиссабон представлял собой чисто африканский город; другими словами, это было обширное село, в котором не было ни порядка, ни стройности; улицы были узки и плохо расположены. Землетрясение в три минуты смело то, что робкая рука человека разрушила бы еще не так скоро. Жалкий мавританский стиль погиб, и новый город вознесся пышным и великолепным.

Что мы знаем о последствиях тех или других бедствий? Что мы знаем? Париж в развалинах! О! Я скажу, как говорится в Мемноне: Как жаль!

356. Предположение

Я поделюсь одним предположением, которое, наверное, назовут вздорным, странным, безумным, но у меня есть причины, почему я не хочу о нем умолчать. Если бы все государственные сословия, собравшись вместе, по зрелому обсуждению признали, что столица истощает королевство, опустошает деревню, держит крупных землевладельцев вдали от их поместий, подрывает земледелие, укрывает множество разбойников и бесполезных ремесленников, постепенно развращает нравы, отдаляет эпоху образования правительства, грозного для иностранцев, которые живут свободнее и счастливее нас; если бы, повторяю, все сословия, учтя и взвесив всё, постановили поджечь Париж с четырех концов, предупредив об этом за год всех жителей… что получилось бы в итоге этой великой жертвы, принесенной родине и будущим поколениям? Было ли бы это действительной услугой провинциям и королевству в целом? Предоставляю вам, читатель, обдумать и решить эту интересную задачу. Имейте в виду, что к сожжению я предназначаю и Версаль, который является лишь ответвлением этого чудовищного города: ведь Версаль существует только Парижем, как и Париж существует, повидимому, только для Версаля.

Итак, поразмыслите, дорогой читатель. Своего мнения я вам сегодня не скажу: я буду осторожен. С помощью хороших глаз, вроде ваших, можно увидеть вещи, которые другие не видели или видели плохо, что сводится к тому же.

А вы, мои милые парижане, согласились бы быть сожженными, — я подразумеваю, конечно, только дома и здания? Но не имея понятия о том, как я вас люблю, вы готовы меня самого обречь на сожжение, предполагая, что… Ну, соберите же скорее все ведра, все городские пожарные трубы, чтобы потушить этот страшный пожар. Вот уже остался только дым. Хорошо! Теперь вы можете быть спокойны за свои восьмиэтажные дома. Будем же, как и раньше, продолжать есть гонесские булки{257}, и кривая вывезет как-нибудь!

357. Ответ газете «Курье де л’Ероп»

В Курье де л’Ероп от 3 июля 1781 года помещен нижеследующий отзыв о первом издании настоящего труда. Чувство уважения заставляет меня ответить.

«На свете больше таких вещей, которые нас пугают, чем таких, которые причиняют нам зло, — говорил один муж древности, Сенека, если не ошибаюсь. Это верное положение особенно применимо к людям, одаренным большой чувствительностью и крайне живым воображением[45]; они во всем видят крайности; пустяшных неприятностей, пустяшных зол для них не существует. Один писатель только что выпустил в свет книгу, называемую: Картины Парижа. Это отнюдь не портрет, потому что все черты тут преувеличены[46]. Все, что говорили наши проповедники, начиная с капуцина, поучающего по деревням, вплоть до оратора, произносящего речи в присутствии короля, все, что написали моралисты против роскоши, дурных нравов, злоупотреблений богатством и тщеславия великих мира сего, — все это бледно по сравнению с тем, что говорит автор в этих двух томах. Не знаешь, смеяться ли, негодовать ли[47], ибо ни один пророк не упрекал Израиля за его беззаконие с большей силой, с бо́льшим жаром и рвением.

«А между тем, это отнюдь не пасквиль[48]. Это труд чувствительного и отважного гражданина, которого не останавливают мелочные соображения. Он захотел видеть то, на что обычно никто не смотрит, он устремлял свой взгляд на такие предметы, от которых все старательно отворачиваются. Он наблюдал подонки населения и на Крытом рынке, и в тюрьмах, и в больницах, и в Бисетре[49], везде, вплоть до кладбища Кламар. Проникая в эти клоаки человечества, он наблюдал ужасающие страдания, преступления и такие положения, которых в другом месте нельзя себе представить и описания которых не найдешь ни в какой другой книге[50], потому что немногие обладают достаточной силой, чтобы отправиться в поиски таких скорбных наблюдений. Он пришел к заключению, что неравенство состояний — причина всех зол[51], и обрушился с исключительным жаром на богачей, на их черствость, на их постыдную жизнь. Он заканчивает свой труд советом сжечь Париж[52]. Все это кажется бредом. Если бы Париж был таким, каким его описывает автор, он не смог бы просуществовать и двух недель. Читатель это чувствует, а потому впечатление, на которое рассчитывал автор, пропадает. Разумеется, каждый человек родится для того, чтобы страдать и умереть — как в хижинах, так и на троне, но всюду, где страдание преобладает, начинается разрушение, что и заставляет почти всех философов утверждать, что прирост народонаселения свидетельствует о благоденствии данного народа. Эта книга страдает отсутствием плана и метода[53], и напоминает Париж только заключающимися в ней противоречиями. Часто в одном месте автор отрицает то, что утверждает в другом[54].

«…Выступая в одной из глав как истинный богослов с горячей проповедью против богатства, он говорит в другой: Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного.

«…Все это верно, справедливо и хорошо выражено, но как же это согласуется с предыдущими разглагольствованиями?[55] В двадцати главах он говорит о женщинах так, точно весь Париж представляет собой публичный дом, где целомудрие и благопристойность не смеют показаться[56], а между тем есть глава, в которой говорится: Тем не менее, существует класс женщин, вполне достойных уважения, — это класс мелкой буржуазии. Они привязаны к своим мужьям и детям, заботливы, бережливы, хорошие хозяйки; они представляют собой образец мудрости и трудолюбия. Но эти женщины не обладают материальными средствами, а потому стараются их копить; у них нет внешнего блеска, они мало образованы, и в обществе их не замечают, а между тем в Париже именно они-то и делают честь своему полу.

«Это опять-таки верно, но класс мелкой буржуазии составляет почти две трети всего населения Парижа. Таким образом, строгий судья потратил так много сил только на знать, которая все равно слушать его не будет[57], и на простонародье, которое его не поймет, а следовательно надеяться ему решительно не на что. Почти все таланты выходят из среды мелкой буржуазии, в которой нравственность еще существует и будет существовать всегда. Mediocritas aurea[58], говорил Гораций еще тогда, когда, как и в наши дни, этот класс был единственным носителем добродетели и счастья.

Немец-знахарь. С гравюры Гельмана по рисунку Берто.

«Меня особенно удивило то, что в своем рвении автор самым решительным образом оспаривает господина Бюффона, аббата д’Экспийи{258}, господина Моо́ и всех, кто делал подсчет народонаселения королевства и Парижа[59]. Все они согласны в том, что население Парижа составляет от шестисот семидесяти до восьмисот тысяч жителей, а двое последних утверждают, что за время царствования Людовика XV народонаселение королевства увеличилось по крайней мере на два миллиона душ. Эти три истинных философа не произносят громких речей; они вымеряют, высчитывают. Они произвели опись, составили кадастр, поскольку это можно было сделать, и, не сообщив друг другу о своих работах, все трое единогласно заявили, что во Франции никогда еще не было столько вспаханной земли, как сейчас; что болота Ониса и Фландрии, так же как и часть пустошей в окрестностях Бордо, превращены в наши дни в пастбища и посевы и что скалы Прованса, совершенно бесплодные пятьдесят лет тому назад, теперь покрыты виноградниками[60]. Но так как автор книги желает непременно представить нас нищими и несчастными и утверждает, что Париж пожирает королевство[61], quærens quem devoret, то ему пришлось опровергнуть подсчеты ученых, правдивых людей и заменить плодами своего возбужденного воображения точные арифметические данные. Не разрешит ли нам этот писатель, предлагающий сжечь Париж или сделать из него морской порт, — а он серьезно предлагает и то и другое[62], — посоветовать ему сжечь свою книгу[63] или, лучше, изъять из нее некоторые преувеличения и напыщенность? Тогда эта вещь, написанная с благородной непринужденностью, свойственной защитникам человечества, не только окажется шедевром философии и красноречия, но заслужит быть принятой во всех судах, дабы судьи, познакомившись с ее содержанием, поспешили исправить все чудовищные злоупотребления, против которых автор восстает с такой благородной отвагой и которые — надо надеяться — будут исправлены, тем более, что он и сам говорит, что многие из них уже уничтожены за время его работы над этой книгой — другими словами, со времени вступления на престол Людовика XVI».