Виталий Амутных - Шлюхи Страница 8

рекомендовала есть ложкой. Потом она потащила Никиту в родительскую спальню показать, какой

мама соорудила из белого капрона полог над кроватью. Но тут пришла мама, они все вместе поели

конфет, и Никита отбыл, клятвенно пообещав объявиться в ближайшие дни.

Он вернулся на остановку. Троллейбус. Вновь за окном в наплывающих дымчатых сумерках

уходящего сентября, жалкая в унылости своей, галерея предлагаемых человеку обстоятельств.

Никите следовало сделать очередной выбор (он, как и любой человек, склонен был усматривать в

своих поступках присутствие выбора) меж скользящими мимо вариантами эпизодов, из которых в

конечном счете складывается вся человечья жизнь. В салоне троллейбуса на сей раз народу было

не так много, и Никита, повиснув на поручне, все боялся чрезмерно углубиться в края

умиротворенности, чтобы не рухнуть внезапно сраженным силою сна. А так как он находился в столь

странном состоянии, нельзя с определенностью сказать: сон ли — реальность перенесли его в

очередное явление.

Троллейбус вывернул на набережную, Никита решил далее проследовать пешком, разумно

полагая, что прогулка у чернильных вечереющих вод сможет его несколько взбодрить. Он двигался в

пустынном серо-каменном пространстве: по левую руку темнела, вспыхивая подчас огнецветными

последними кровавыми бликами, река; впереди поднималась белесая на фоне сумрачной вечерней

сини громада высотного здания парламента. Никита не обращал внимания на то, что по мере

приближения к этому огромному дому, в котором, несмотря на ранний вечер, все бессчетные окна

неприятно чернели провалами, ему все чаще встречались какие-то нагромождения всякого хлама,

железного лома, бетонных плит. Здесь же начали попадаться люди, серые, с решимостью послед-

него предела в лицах, они волокли на себе металлические трубы, кирпичи, доски и бревнах Бог

21

знает где найденные в центре столичного города. Никита, разумеется, что-то знал о каких-то там

таинственных дворцовых интригах, но, понятно, эти знания не распростирались далее газетных или

телевизионных сплетен; к тому же, будучи глубоко убежден, что ему, человеку творческому,

пристальное увлечение политикой для масс противопоказано, он никогда не стремился расширить

свою заинтересованность в данной сфере. Никита шел дальше, не оборачиваясь, не вертя по

сторонам головой, да вдруг наткнулся на заграждение из колючей проволоки, как выяснилось,

опоясывавшее территорию вокруг высотного хмурого дома с черными окнами; он просто налетел на

него, не разглядев сквозь распухшие сгустки мрака. Тут же точно из-под земли возникла парочка

невзрачных персонажей, оба в фуражках, в плащах (по причине плохого освещения утративших

определенность цвета) с блестящими пуговицами. В сапогах. Милицейские замахали на него дубин-

ками, и еще при помощи табуированной лексики, профессионально свитой в многоцветные

гирлянды, заставили его несколько изменить курс. Прочь от колючей проволоки, прочь от баррикад и

проснувшихся где-то в глуби потемок редких одиночных выстрелов.

Куда же привел его этот путь? Он привел его в дом приятеля, поэта, произволением ли

родителей—любителей изящной русской словесности, или же волею иронии Вышнего, носившего

имя Федора Тютчева. Увидев Никиту, Федя обрадовался несказанно и на приветствие друга отвечал

так:

—

Здравствуй, кореш! Ближе брата,

Ты, дуг ситный. Как я рад,

Мною созданный когда-то

Много-много лет назад!

Кисть моя совсем стиралась,

Да и красок было чуть,

Все ж сложил я счастья малость —

Лик, с которым легок путь,

И теперь уже мне нечем

Ha холстах резвиться вволю,

Но со мною в этот вечер

Ты. Чего еще мне боле?

Они прошли В комнату, которая в лучшем виде могла бы проиллюстрировать, нагляднейше

изъяснить смысл слова «ералаш» И этот бедлам был проявлен ни только в бестолковой путанице

вещей, наваленных грудами там и сям, где рядом с ботинком валялись косметические

принадлежности, бесформенные носильные тряпки были перемешаны с магнитофонными

кассетами, пустыми пачками из-под сигарет и какими-то фотографиями, а в грязной, но уже

засохшей тарелке покоилась книжка, заложенная розовым дамским чулком; безалаберщина

обнаруживалась уже и в самой невообразимой сочетаемости (совершенно несочетаемых)

предметов: вещи старинные и ультрасовременные, новые и просто на глазах рассыпающиеся в

прах, изящные и до расстройства желудка пошлые - казалось, здесь даже не нашлось бы двух

22

одинаковых стульев. Однако Никите этот антураж был хорошо знаком (он заявился такой с

появлением в жизни песнопевца некоей зазнобы, которую Никита так ни разу здесь и не встречал),

потому он не уделил окружению и йоты внимания.

— Слушай, художник, валяюсь в ногах и бью челом: сделай мне кофе. Да чтобы побольше. И

крепости самой невозможной. Иначе я рухну с этой табуретки... или... на чем это я сижу?.. Рухну,

Федя, и тут же отрублюсь. Хорошо, если этот сон не окажется летаргическим.

Молодой поэт Федор Тютчев (ежели пиит непризнан, он и до сорока может оставаться

“молодым поэтом”) тотчас умчался готовить кофе, а Никита вырыл из ближайшей кучи журнал

поярче и, растопырив, насколько получалось, зенки, принялся внимательно его рассматривать. Но

буквы корчились и склеивались, и все плыло перед глазами. Вскоре, к счастью, появился поэт. Вкус

ядреного напитка, приготовленного по заказу, трудно описать, но какое-то оживление в Никитин

организм он привнес. Ему даже захотелось говорить:

— Со мной происходит какая-то ерунда. Я никогда не думал, что жить — это тяжелая работа.

Так, видимо, человек, заболевший какой-нибудь там астмой, вдруг узнает, что дышать — тоже

действие. Еще недавно меня так огорчали идиотические гримасы действительности... А теперь я их

почти не вижу. И не хочу вообще ничего видеть. Я хочу только спать, спать и спать. Я, наверное,

чем-то болен. Федь, ты не знаешь, почему мне все время так хочется спать?

Федор Тютчев сегодня все как-то нервничал, и, видимо, только по причине своей нездоровой

апатичности Никита никак не замечал в поведении своего друга беспокойства.

— Какая-то странная дремота одолевает меня каждую минуту. Я боюсь заснуть на ходу.

Послушай, это ведь ненормально?

На очаровательной рязанской рожице поэта обозначилась грустная ухмылка, и он представил

свое соображение по данному вопросу:

—

Не надо, не будите их, не надо,

Им оставаться с грезою вдвоем,

Иначе жизни пьяная менада

Растопчет сирых в бешенстве своем,

Пускай им снятся радужные дали,

И запах слив, и танцы нежных дев,

Кому-то — Ангел в облачной вуали.

Кому—овсянок солнечный напев.

Пусть остаются вам богатства мира,

Все-все надежды, все услады пира.

Открытого для мириад персон.

Ликуйте же, покуда час не пробил,

Пока удар судьбы вас не угробил!

Но не тревожьте их смертельный сон.

— Только это еще не все,— продолжил Никита,— меня никак не оставляет ощущение, что я —

машина, просто запрограммированный автомат, исполняющий здесь чью-то волю. Ну, чью волю...—

это ясно. И я не против, и вовсе не намерен подобно еврейскому легендарному смельчаку бороться

23

с Богом... Это ж надо, отчубучить такой фортель! Ладно, то вопрос их морали. А я могу Его только

любить. Но зачем Он искушает меня? Как, скажи, могу я соотнести осознание моего собственного

убогого Я с ниспосылаемыми Им испытаниями? Федя... и тут... тут мне становится страшно... Я

понимаю, что это богомерзкая, прельстительная, возмутительно гадкая мысль, но... Может быть, это

- не Он меня испытывает? Может быть...

На глаза Никиты навернулись скупые мужские слезы, так что поэту Федору Тютчеву пришлось

подсесть к нему поближе, обнять опавшие плечи и хоть попытаться утешить друга:

— Я только автомат, я автомату брат,

Я брату говорю: ты тоже аппарат,

И ты не превзойдешь законов горней власти,

Проделывая то, что уготовил Мастер.

Устройством проводков, дискет, диодов, плат

Ты объясняешь дней таинственный парад.

Мне также стервенеть во мраке черной пасти —

Судьбы Ареопаг задернут тьмой ненастья.

Я только автомат...

Такой же, как моллюск, растение, примат,

Но от бесплодных мук злосчастнее стократ.

О, как избавиться от эдакой напасти: