Неизвестно - Ерёменко Вблизи сильных мира сего Страница 8

Потом разговор по его очередному тому. Я начинаю докладывать. Иосиф Виссарионович останавливает: "А скажите, товарищ Кружков, только честно, не мешает ли сочинение Сталина издавать ленинское собрание? Вы ведь задерживаетесь с ним?"

Владимир Семёнович оборвал рассказ, перестал сотрясать "кивок" удочки, резко подсёк, потащил из воды леску, лихорадочно перехватывая её руками.

Из лунки, пробив ледовую кашицу, выскользнул здоровенный тёмно-серый красавец ёрш-полуфунтовик.

Кружков радостно завопил:

— Царь ершей! Таких Демидов поставлял с Урала к царскому столу Екатерины! Красавец!

Ёрш, раскрылив жабры, глубоко заглотнул приманку, и Кружкову долго пришлось возиться с высвобождением крючка. Наконец, опустив леску в лунку, победителем повернулся ко мне.

— Так на чём я остановился?

Я выпалил:

— Сталин спросил вас, а вы ответили: "Да что вы, Иосиф Виссарионович, не мешает! Ваше, товарищ Сталин, издание, наоборот, помогает собранию сочинений Владимира Ильича!"

Кружков, перегнувшись в поясе и опустив голову чуть не до заснеженного льда, захохотал.

— А ведь я ответил ему почти то же... Только не так грубо... — выговаривал он сквозь смех слова. — Я же учёный... И ответил деликатнее...

В другой раз всё под ту же рюмку "сугрева" на уральском морозе Кружков шутливо предложил менять мои тридцать лет на его членкорство. Мы ударили по рукам. Я начал "требовать" и его академическую стипендию в 250 рублей. Но сделка сорвалась.

— Нет, пенсион не могу уступить... Как говорил поэт, хоть маленькая, а семья... На редакторский оклад не проживу. Ты получаешь больше меня. У тебя гонорары...

Про последнее посещение кабинета Сталина рассказал так:

— Кабинет был всё тот же. За многие годы в нём ничего не менялось. И мебель та же, и письменный стол так же выглядел. Всё на нём аккуратно, чисто, карандаши пиками, папочки стопочками... Только вот тяжёлые бархатные занавеси, какие раньше свисали до пола, были подрезаны сантиметров на двадцать.

— Это зачем? — наивно спросил я.

— Хмы! — усмехнулся Кружков. — А это, чтобы вождю было видно, не прячется ли кто за ними. Сталин выглядел уже неважно. Рука парализована. Но из-за стола встал, вышел навстречу. Кивнул присесть, а сам то стоял, то прохаживался... В мои материалы даже не заглянул. Я докладывал меньше десяти минут, — время, которое отвёл Поскрёбышев. Сталин глянул на часы, но не задержал меня... Это было уже после девятнадцатого съезда, где он говорил тоже коротко...

— А вот заседания комитета по Ленинским и Сталинским премиям с его участием проходили знаешь как?

— Да как, — поспешил ответить я. — Все смотрели вождю в рот и молчали. Или кивали, что согласны...

Кружков, недоумевая, поднял на меня глаза, будто выжидая, какую я ещё скажу глупость.

Моя несдержанность, грубые шутки и реплики, то, что я называл тракторно-бригадным воспитанием, сильно вредили в беседах. Я понимал это, но понимал всегда "задним умом". Сморожу глупость, выпалю непотребное и только потом спохватываюсь, краснею и страдаю нещадно.

Мудрый и деликатный Кружков как-то особенно участливо сопереживал мне. Чаще всего делал вид, что не замечает моих слов, иногда останавливал недоуменным или осуждающим взглядом. И совсем редко, когда моя шутка или реплика были удачными (а случалось и это), Владимир Семёнович заливисто хохотал и в приступах смеха одобрительно показывал большой палец.

А когда мы сошлись поближе — это уже на второй и третий год жизни на Урале, он позволял себе мягкие отеческие поучения, которые никогда не были обидными. "Хорошее надо в себе воспитывать долго и упорно, — рассудительно замечал он, — а дурное прилипает само. Да так въедается, что не оторвёшь!"

Видя мои переживания, Владимир Семёнович, успокаивающе говорил: "Ничего, постареешь, поумнеешь".

Но он, видно, ошибался. Молодость ушла, а привычки, к сожалению, остались.

Помню, на мою реплику "смотрели в рот Сталину" после недоуменного молчания сказал:

— Конечно, Сталин есть Сталин. И его вот так, как ты, не перебьёшь. Но если кто возражал и предлагал что-то дельное, он выслушивал. На заседаниях комитета он слушал замечания Хачатуряна по музыке, Фадеева — по литературе... Большаков, когда обсуждались кандидатуры по кино, правда, обычно молчал...

— Ну, вот, Хачатурян не молчал — его и сняли! — не выдержал я. — И заменили на молчуна Хренникова...

А Кружков, не замечая моей реплики, продолжает:

— Идёт обсуждение документального кино. Большаков молчит. Сталин неторопливо расхаживает вдоль окон кабинета. Посматривает на членов комитета. И тоже молчит, но как-то напряжённо. Переводит взгляд на меня. Пауза затягивается... Поднимаюсь и говорю:

— Кинодокументалисты, которых мы обсуждали, уже награждались Сталинскими премиями. Каждый по два-три раза. А один (имя рек) уже четырежды. Всё это заслуженные мастера. Но среди них нет молодых. Давайте подумаем? Хотя бы на будущее...

В зале некоторое оживление, лёгкое перешёптывание, но никто не поддерживает и никто не возражает. Все ждут, что скажет Сталин. А Иосиф Виссарионович продолжает молчать, лишь чуть замедлил шаги. Я повторяю ещё раз последнюю фразу и сажусь. В голове туман... И после паузы слышу:

— Пожалуй, замечание товарища Кружкова правильное... (Лёгкое движение в зале и робкие "да", "верно"...) У нас и по другим видам искусства и литературы часто идут одни и те же имена... Мало новых, молодых... — Опять пауза, и потом вопрос к Большакову: — Ну, эти операторы... Как достойные?

— Да, Иосиф Виссарионович, — вскакивает Большаков. — Они достойные. Лучшие у нас документалисты. Их фильмы...

— Тогда поступим так, — прервал Большакова Сталин, — дадим премию ещё раз. Последний...

В зале спадает напряжение, тихие вздохи, голоса одобрения... На заседании комитета были и трагикомические случаи. В последние годы Сталин страдал бессоницей и по ночам много читал из современнной художественной литературы.

— Отличное средство от бессоницы! — выпаливаю я. — На себе испытал!

Кружков снисходительно морщит нос в улыбке и продолжает:

— Так вот, когда шло обсуждение этого средства от бессоницы, Иосиф Виссарионович всегда оживлялся. И проявлял такую осведомлённость, что Фадееву было трудно отвечать на его вопросы. Сталин знал новинки лучше. На ближней даче, в Волынском, у него всегда были свежие журналы и новые книги. Вот он по ночам и рылся в них. Любовь к художественной литературе у него особенная. Он расхваливал "Белую берёзу" Бубеннова, снял с обсуждения роман Рыбакова за то, что тот скрыл судимость. Его осведомлённость поражала...

Как-то на обсуждении Сталин начал расхваливать повесть венгерского писателя о крестьянской жизни. Повесть он недавно прочёл в одном из наших "толстых" журналов. "Повесть талантлива. И она достойна премии!"

Естественно, ни автора, ни журнала он не назвал. Но сказал, что в этом произведении "талантливо раскрыта психология современного крестьянства демократической Венгрии, строящего новую колхозную жизнь".

Это зафиксировали в стенограмме.

Ни Фадеев, никто другой из присутствующих не читали повести. Однако все одобрительно закивали. Не нашлось и смельчака сказать, что Сталинская премия, по её положению, присуждается только советским авторам. Для иностранных есть Международная Ленинская премия. Но ведь предложил сам Сталин!

И завертелась машина. Из ЦК полетели поручения в Союз писателей, Институт мировой литературы, в редакции журналов — разыскать эту талантливую повесть! Обратились в Венгерское посольство, те по своим каналам... Все ищут злополучного автора с его повестью. А сроки поджимают. Ведь последнее заседание комитета уже состоялось. Сталин приходил только на них.

Списки лауреатов готовы, и оставленную чистую строчку надо заполнять...

Венгры предлагают кандидатуру своего старейшего писателя, который пишет о крестьянстве. Но его вещи, кажется, не переводились на русский! Как быть? Другого нет. Всё перерыли, а "талантливая крестьянская повесть" как в воду канула.

Решились на кандидатуру, предложенную венграми. Риск, конечно, большой. Но другого выхода нет. Да и вряд ли будет Сталин сверять фамилию...

Так и поступили. И среди лауреатов Сталинской премии первый и последний раз появился иностранец...

А через некоторое время выяснилось, что он, естественно, не тот, котрого имел в виду Сталин. Какой-то досужий литературный червь разыскал-таки в журнале искомого автора. Это была никакая не повесть, а всего лишь небольшой на пять страничек рассказ. Да и журнал старый, за прошлые годы.

Но Сталину об этом, конечно, не доложили.

Через несколько лет, когда я уже учился в академии, эту же историю я услышал от нашего зав. кафедрой И.С. Черноуцана, который в то время работал в ЦК и участвовал в "поисках" венгерского автора. Все детали совпали. Лишь отличался конец истории.

Рассказ был обнаружен в старом номере "Нового мира" и уже тогда, когда все документы на премию были готовы к передаче на подпись Сталину. Кандидатуру писателя, которого предложили венгры, побоялись изъять из списков. И тогда приняли соломоново решение — добавили в списки и автора рассказа, который читал Сталин.