Всяко-разно об искусствах - Август Котляр Страница 8

Дополнение к вышесказанному: воспоминание 14.10.2023, что евреям на евреев тоже плевать. Но иногда помогают.

Расскажу очень личную историю, как я пытался поставить памятник Александру Печерскому в Хьюстоне, штат Техас, в течение нескольких лет, с 2011 года по 2018. По журналистской работе я познакомился с руководством Хьюстонского музея Холокоста. Я им долго рассказывал про свою семейную историю, про дедов, которые обвешаны орденами и медалями, о том, какой русский народ замечательный, как Путин хорошо относится к евреям, и как теперь нет в России антисемитизма, и вообще мы, евреи, должны стать цементирующей силой для всех стран мира, чтоб люди жили дружно.

Меня вежливо слушали и даже один раз покормили в еврейском кафе “Кенни и Зигги”. После чего предложили заняться сбором денег среди русскоязычных евреев США для выставки какой-то там художницы, которую собирались выставить — это была какая-то азиатка-феминистка, которая навертела белых бумажных журавликов, и они должны были быть развешаны на ниточках в выставочном пространстве. Я думаю: алё, гараж, вы в своём уме? При чём тут журавлики в музее Холокоста? Но вежливо им говорю: вы знаете, у меня готова выставка, посвящённая детям, уничтоженным самыми дикими и варварскими способами по программе Aktion T4. На них ставили бесчеловечные медицинские эксперименты, просто запирали и переставали кормить, а это была безобидная малышня, от двух до шести лет, беспомощная, и они бы точно Вермахт и СС не объели бы. А потом их рачительные немцы утилизовали крайне практично — они сварили из детей мыло. А все документы с их именами и фамилиями сожгли в кремационных печах, как будто такие люди и не рождались на свет. И вот у меня готово несколько сот микрокенотафов, то есть могильных камней без покойников, только с фотографиями личиков. Но это не камни, это куски мыла с фотографиями на переработанном картоне, привязанные грубой бечевкой, и они выстраиваются стеной, как колумбарий. Производит убойное впечатление, и рассказывает о расчеловечивающей сущности нацизма лучше любого текста или кино, и гораздо нагляднее, чем эти скрученные в журавликов бумажонки. И я вам всё сделаю бесплатно, просто дайте мне это сделать, и всё тут. Они на меня смотрят рыбьими глазами, и я понимаю, что разговариваю с рыбками Дори. Нет, говорят, у нас по плану эта азиатская феминистка с журавликами, и нам нужны деньги, сто тысяч долларов. А твою идею мы рассмотрим потом, как-нибудь.

Короче, я их душил, как Шариков котов, но, на их еврейское счастье, музей закрылся на ремонт. Тогда я пошёл к главному спонсору этого музея, нефтяному миллиардеру, еврею Лестеру Смиту, который выделил 25 миллионов долларов от щедрот своих на этот музей. Когда я просочился к Смиту, то понял, что он не просто богат или очень богат, а он filthy rich, то есть богат до неприличия и омерзения. Все коридоры его офиса были обшиты дорогущим деревом, и на стенах висели подлинники — импрессионисты, Модильяни, Пикассо, группа Синий всадник. Я всё-таки искусствовед, кое-что понимаю и кое-как в этих вещах разбираюсь: на стенах висели десятки, если не сотни миллионов долларов.

Лысый и шикарный семидесятилетний дядька смотрел на нас с женой оценивающе: давать денег или не давать? С виду мы были очень приличные люди, на побирушек, даже дорогих побирушек вроде собирателей пожертвований из музея, не похожи. Я ему показал стеклянный короб, в котором стоял глиняный колосс, обмотанный колючей проволокой. Он изобразил заинтересованность, легкое любопытство. Начало было многообещающее. Я ему сказал следующее: это проект памятника Александру Печерскому, советскому офицеру, организовавшему единственное за всю войн успешное восстание в концлагере Собибор, куда свозили евреев и русских военнопленных для уничтожения. И что от меня требуется? — спросил Лестер, — сколько денег хочешь у меня выудить? Тут я его озадачил: вот смотри, памятник состоит из камней, гранитных глыб, глыбы я купил, и протянул ему квитанцию, как сын лейтенанта Шмидта председателю исполкома города Арбатова. Я продолжал: это означает, что мы, люди и евреи в частности, как глыбы и живые камни, что у нас несокрушимый дух и мы рвём цепи, наши узы, рвём колючую проволоку, и выдираемся на свободу, а сверху этого условного тела из глыб голова старшего лейтенанта Красной Армии Печёрского. Камень есть, черты лица я высеку. А цепи тоже есть, я купил. Так от меня что надо, спросил нас с женой Лестер. Я ему посмотрел в глаза и сказал: Лестер, я к тебе пришёл не денег просить, а как еврей к еврею, чтобы ты повлиял на еврейский музей, чтоб они дали поставить памятник еврею, спасшего и евреев, и других пленных от уничтожения в газовых камерах. Он замолчал и задумался. Потом он спросил меня: чего ты ждёшь? Я говорю: что дальше? Он мне: дальше — дверь, она вон там. И выгнал меня бесцеремонно. Мы с женой выпали в осадок. За нами бежала помощница, она понимала неуместность лестерова поведения, но мне было всё равно. Я так и не понял логики и мотивации этих людей. Я долго жил среди американцев, многие годы, но часто их образ мыслей и образ поведения был за гранями даже моих широких взглядов. Я не мог поверить, что щедрый меценат Лестер Смит ни с того ни с сего меня попрёт. Сначала я подумал, что у него чердак поехал, у него была терминальная стадия рака яичек. Он вскоре умер. Потом я подумал: он же думал о деле прежде всего, и что он мог подумать? Наверно, что я стану большим и всемирно известным художником, пусть и не за его конкретно денежный счёт, но за счёт влияния его пожертвований на музей и его руководство. Он понимал рынок искусства и цену вхождения нового имени к вершинам славы, и подумал, что он сделает какого-то русского с улицы всемирно знаменитым скульптором вот за так, за здорово живёшь, и ему это могло показаться неприятным, а сдрючить с меня что-нибудь взамен он не мог. Он, чтоб разбогатеть, всю жизнь рисковал, а я вот стану богатым и знаменитым вот так, задёшево, за его счёт, но при этом он даже не похвастается, что это именно он купил хотя бы булыжники. Он почувствовал душевный дискомфорт, и решил от нас отделаться, просто выставил за дверь даже без “до свиданья, приятно было