Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 Страница 9

Введение

Достаточно ведь просто сравнить его с культурной элитой поко­ления Достоевского, чтобы убедиться — даже общей почвы для спо­ра быть у них не могло. Ну, можете ли вы, право, представить себе обстоятельства, при которых нашли бы общий язык Сергей Муравь- ев-Апостол, не убоявшийся виселицы ради русской свободы, и Кон­стантин Леонтьев, убежденный, что «русский народ специально не создан для свободы»?[11] И как не задать, наблюдая этот потрясающий контраст, второй вопрос на засыпку: да откуда же, помилуйте, взя­лось в этом «татарском царстве» такое совершенно европейское по­коление, как декабристы?

В чем не прав Петр Струве

Но если у Правящего Стереотипа нет ответа ни на вызов шестидесятников, ни на вопрос о происхож­дении декабристов, то что из этого следует? Должен он по-прежнему оставаться для нас Моисеевой скрижалью? Или все-таки согласимся с Федотовым, что он «давно уже звучит фальшью»? Тем более, что на этом несообразности его не кончаются. С этого они начинаются. Вот, пожалуйста, еще одна.

Петр Бернгардович Струве писал в 1918-м в сборнике «Из глуби­ны», что видит истоки трагедии российской государственности в собы­тиях 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потря­сенного шляхетства разорвала «Кондиции» Верховного тайного сове­та (по сути, Конституцию послепетровской России). Я подробно описал

эти события в книге «Тень Грозного царя»,38 и нет поэтому надобности их здесь повторять. Скажу лишь, что Струве и прав и не прав.

Правой втом, что между 19января и 25 февраля 1730 года Моск­ва действительно оказалась в преддверии политической револю­ции. Послепетровское поколение точно так же, как столетие спустя декабристы, повернулось против самовластья. «Русские, — доносил из Москвы французский резидент Маньян, — опасаются самовласт­ного правления, которое может повторяться до тех пор, пока рус­ские государи будут столь неограниченны, и вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие».39 Подтверждает его наблюдение и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишетон, «считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хра­нение, чтобы в продолжение её жизни составить свой план управле­ния на будущее... Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая — следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая — взять пример с управления Польши, имея выборного мо­нарха, руки которого связаны республикой. И третья — учредить ре­спублику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно».40

На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать кон­ституционных проектов циркулировали втом роковом месяце в мос­ковском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого, по сути, декаб­ристского поколения, неожиданно для самого себя вышедшего на политическуюйрену за столетие до декабристов. Не доверяли друг Другу, не смогли договориться.

Но не причины поражения русских конституционалистов XVIII ве­ка нас здесь, в отличие от Струве, занимают: ясно, что самодержа­вие не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от самодержавного кошмара. Это ведь все «птен-

АлександрЯнов. Тень Грозного царя, М., 1997. А А. Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны, Казань, 1880, с. 90. Там же, с. 91-92.

цы гнезда Петрова», император умер лишь за пять лет до этого, а все без исключения модели их конституций заимствованы почему-то не из чингизханского курултая, как следовало бы из Правящего Стерео­типа, но из современной им Европы.

Оказалось, что драма декабризма — конфронтация державного Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких — вовсе не случайный, нечаянный эпизод русской истории. Не прав, значит, Струве в другом. В том, что не копнул глубже. Ибо и у петровских шляхтичей тоже ведь были предшественники, еще од­но поколение русских конституционалистов. И рассказ мой на са­мом деле о нём.

Профессор Пайпс, с которым мы схлестнулись в Лондоне на Би-Би-Си в августе 1977 года, согласен со Струве. Да, говорил он, российский конституционализм начинается с послепетровской шляхты. И происхождение его очевидно: Петр прорубил окно в Евро­пу — вот и хлынули через него в «патримониальную» державу евро­пейские идеи. Но как объясните вы в таком случае, спросил я, Кон­ституцию Михаила Салтыкова, написанную в 1610 году, когда консти­туцией еще и не пахло ни во Франции, ни тем более в Германии? Каким ветром, по-вашему, занесло в Москву идею конституционной монархии в эту глухую для европейского либерализма пору? Уж не из Польши ли с её выборным королем и анекдотическим Сеймом, где государственные дела решались, как впоследствии в СССР, еди­ногласно и «не позволям!» любого подвыпившего шляхтича срывало любое решение?

Элементарный, в сущности, вопрос. Мне и в голову не приходи­ло, что взорвется он в нашем диспуте бомбой. Оказалось, что про­фессор Пайпс, автор классической «России при старом режиме», просто не знал, о чем я говорю. Да загляните хоть в указатель его книги, тем даже Салтычиха присутствует, а Салтыкова нет. Удиви­тельно ли, что в плену у Правящего Стереотипа оказался А.С. Пана- рин, если компанию ему там составляет Ричард Пайпс?

И речь ведь не о каком-то незначительном историческом эпизо­де. Если верить В.О. Ключевскому, документ 4 февраля 1610 года — «это целый основной закон конституционной монархии, устанавли­вающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных».41 И ни следа, ни намёка не наблюдалось в этом проекте основного закона на польскую смесь единогласия и анархии, обрек­шей в конечном счете страну на потерю государственной независи­мости. Напротив, то был очень серьёзный документ. Настолько серь­ёзный, что даже Б.Н. Чичерин — такой ядовитый критик русской го­сударственности, что до него и Пайпсу далеко, — вынужден был признать: документ Салтыкова «содержит в себе значительные огра­ничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, рус­ское государство приняло бы совершенно другой вид».42

Введение

Так вот вам третий вопрос на засыпку (с Ричардом Пайпсом он, во всяком случае, сработал): откуда взялось еще одно «декабрист­ское» поколение, на этот раз в XVII веке, в самый, казалось бы, раз­гар московитского чингизханства?

Два древа фактов

А ведь мы даже и не дошли еще в нашем путешествии в глубь русской истории до открытия шестидесятников. И тем более до блестящего периода борьбы за церковную Реформа­цию при Иване III, когда, как еще увидит читатель, политическая тер­пимость была в Москве в ренессансном, можно сказать, цвету. До та­кой степени, что на протяжении жизни одного поколения между 1480 и 1500 годами можно было даже говорить о «Московских Афи­нах», которых»попросту не заметил, подобно Пайпсу, современный российский автор монографии об Иване III.

Но, наверное, достаточно примеров. Очень подробно будет в этой книге аргументировано, что, вопреки Правящему Стереотипу, начинала свой исторический путь Россия в 1480-е вовсе не наследни­цей чингизханской орды, но обыкновенным североевропейским го­сударством, мало чем отличавшимся отДании или Швеции, а в поли­тическом смысле куда более прогрессивным, чем Литва или Пруссия.

tf.O. Ключевский. Сочинения, т. 3, М., 1957, с. 44.

42 г-

ь.АУ. Чичерин. О народном представительстве, М., 1899, с. 540.

Во всяком случае Москва первой в Европе приступила к церковной Реформации (что уже само по себе, заметим в скобках, делает гипо­тезу о «татарской государственности» бессмысленной: какая, поми­луйте, церковная Реформация в степной империи?) и первой же сре­ди великих европейских держав попыталась стать конституционной монархией. Не говоря уже, что оказалась она способной создать в середине XVI века вполне европейское местное самоуправление и Судебник 1550 года, который даёт нам, как мы еще увидим, серьез­ные основания считать его своего рода русской Magna Carta И еще важнее, как убедительно документировал замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов, бежали в ту пору люди не из России на Запад, но в обратном направлении, с Запада в Россию.43

Таково одно древо фактов, полностью опровергающее старую парадигму. Наряду с ним, однако, существует и другое, словно бы подтверждающее её. Как мы еще в этой книге увидим, борьба за церковную Реформацию закончилась в России, в отличие от её севе­роевропейских соседей, сокрушительным поражением государства. Конституционные устремления боярских реформаторов XVI—XVII ве­ков точно так же, как и послепетровских шляхтичей XVIII, не говоря уже о декабристах, были жестоко подавлены. Местное самоуправле­ние и суд присяжных погибли в огне самодержавной революции Грозного. Наконец, люди после этой революции побегут из России на Запад. На долгие века. А «европейское столетие» России и вовсе исчезнет из памяти потомков.