Феликс Максимов - Духов день Страница 9

  Высока высота поднебесная, глубока глубота колодезная, широко раздолье по всей земле, глубоки омуты Днепровские, чуден крест Леванидовский, долги плесы Чевылецкие, высоки горы Сорочинские, темны леса Смоленские, черны грязи Пресненские.

  Что ни день, стало Гришке чудиться, чтобы Марусе рассказывать.

  Любое влезало в голову и про Хому и про Яремку, за что мыслью зацепится, там, за солдата или за бедного, то за богатого, то за черта, то за попа - и пошло само собой вязаться, то ли байка, то ли быль. А чуть спугнешь - все само собой улетает. Задремал в мастерской, проснулся, пошел домой, и сказал сам себе: "Бродяга ты, Машка. Где твой солдат Яшка?"

  И тем же вечером рассказал Марусе про солдата Машку и про кобылу Яшку и как у них дело вышло.

  Маруся смеялась, еще просила.

  А в другой раз придумал про СатАну, как ходила та СатАна, бегала, красивых девушек хватала да в подземелье таскала.

  Откуда что бралось - Китоврас не задумывался, расскажет, забудет, новое с утра сложится.

  Трех псов-первышей похоронил за огородом. Новых заводил - всегда от первых пометов, чтоб глаза двойные.

  Раз пошел в кабак под воскресение, напился зелий, налил глаза, по улицам шатался, пьяный, к нему подступиться боялись - заломает. Почти забыл, что час ночной, что Маруся ждет. По Пресне всякого страху навел Китоврас. Наутро ввалился в сени. Маруся стояла, к стенке жалась, спать не ложилась - и все лицо в сухих слезных следах.

  Свалился Григорий в сенях спьяну досыпать, виновато ему, глаза прятал, угрюмо протянул девчонке шапку. Она посмотрела и ахнула.

  Кошку в шапке Гриша принес. Маленькую. Растопырилась в шапке, мявкала, молока хотела.

  Уж где такого помойного вылупка нашел - сам потом удивлялся, не помнил.

  Кошченка серобока, лобастая, с черным ремнем на хребтике, в полоску. Таких кошек-сардинками называют за расцветку. Бельмишко у кошки-сардинки на левом глазу.

  Ну что ж - стали растить пьяный Гришин гостинец. Выросла кошка ласковая, упорная, мурлычная, всюду за Марусей ходила, усы топорщила, вечером верещит, кушать хочет, а уляжется спать круглышом в тепле, мурлы-мурлы, уют наводит.

  Назвали кошку не мудро - Серенькая.

  Серенькая рассказы Китоврасовы слушала, как человек.

  Он всегда так начинал: вечером работает при свете, узор режет или туесок ладит, и не отвлекаясь, скажет:

  - Слушай, Маруся, как Море-Окаян в берегах гуляет от Пресни до острова Груманта.

  Девчонка не отстает:

  - Говори мне Море-Окаян!

  И пойдут китоврасовы беседы про глухие чащи, про суземы, про глубокие воды. Море-Окиян, дело виданное, про него всякий слыхал, а есть на свете тайное Море - Окаян. Глубоко то Море под землей, вся Москва на нем стоит, как остров, да что Москва - вся Россия.

  Все озера с пучинами, все низовые воды выбиваются из бездны и поглощаются им, все потоки горные, все ключи коломенские, все глотки предсмертные да банные оплески, все слезы утекшие, половодья мартовские, зеленоглазые колодези, все там, на дне сообщаются с морем Окаяном, сливаются в одно. А там всегда шторма осенние крепкие, всегда птицы-покликовицы над бурунами бесятся, ломовые льды громоздятся, свет-рыба, сон-рыба, крест-рыба на отмелях солеными табунами ходят, бьют хвостами, ловцы человеков в челнах на истинный полдень плывут, затопленные русские соборы из глубин колоколят.

  Море-Окаян Бог в милости своей для темных душ придумал, чтобы было, куда спасаться от всего, когда самого спасения нет.

  Чтобы спасаться, надо водяные окна знать. Через те водяные окна колдуны и разбойники переныривают в море-Окаян, из реки в озеро, из озера хоть в барский пруд, хоть в ковшик воды.

  Вот, Маруся, был один такой Стенька Окаянный, ходил, пошаливал.

  В Астрахани змеи не кусаются, их Стенька на мизинец заговорил, если б все сбросились, дали ему по денежке он бы и комаров заговорил, а так нет. Многие дела делал. Бедных миловал, с богатыми лютовал.

  Заключили Стеньку солдаты в тюрьму, а он взял уголь, нарисовал на стене лодку на сколько хочешь весел, три раза перевернулся на пятке, свистнул, и пошла лодка, в стремный плес.

  Стенька на корму вспрыгнул, поминай, как звали. Был да сплыл, а все туда - в Море Окаян.

  Маруся радовалась, в ладоши била, и как насядет, спасу нет, уже уголек отыскала - на беленую стену егозит глазенками, просит:

  - А давай нарисуем лодку и поплывем далеко-высоко!

  - Ну, давай. - соглашается Гриша Китоврас.

  Рисовали на печке угольком лодку о десяти веслах.

  На носу - немой колокол и разбойничье огневище в подвесной плошке на турецких цепях, змеилось пламя над волжскими водами.

  Косой парус в небеса навострен, легка лодочка - легче перышка, добро проконопачена, чумным дегтем смазана, барскими коврами застелена, по бортам вырезаны кукушки ижорские, уключины - святый камень маргарит, который говорит, когда языки умолкнут, а скрепы - золотые гвозди, какими небо к земле прибито. Руль провористый, ясеневый, знай, не зевай, поворачивай, валяй.

  На руле, конечно, Маруся, ей, сподручно по детской слабости.

  На носу Серенькая сидит, гостей в лодку замывает белой лапкой. На банках - собака да Гриша.

  Кобель Первыш сидит, как человек, на пушных окороках, облизывает умную морду лососинным языком, уши остро наставил, сухими желтыми лапами орудует - так что весла в уключинах весело пляшут.

  А меж ушей у кобеля-Первыша -церковная свечка поставлена - горит шаром золотым, на ветру не колыхнется. Новогодняя собака-охранительница, все помнит, от всего спасет, в самой злой ночи голос подаст, когда вор к твоему крыльцу подойдет, от непробудного разбудит.

  Бережет Пес-гребец заушную свечу, черными подбрылками улыбается.

  Белые цапли из камышей метелью вспархивали - прохладным лётом, снежным порохом над великими водами!

  Хорошо!

  - Плывем, плывем, Гриша! - жарко хохотала Маруся - от всех людей плывем! Налегай на весла! Люби бескорыстно!

  Так и плыли вдвоем, пресненских стен не покидая. Спохватились - а за окошками смеркается. Будошник на углу костер раздувает.

  Спать пора.

  Гриша Марусе особо стелил под окошком.

  Ставил в изголовье кружку с водой, клал на дно серебряный крестик.

  Вечернее правило прочтут, сам добавит деревянного масла в лампадку синего стекла.

  Говорил:

  - Спи, Маруся. Забоишься, вставай, меня буди.

  Ложились оба под цветной ситец - малая и старый на спину, руки за голову.

  Русая коска, борода с проседью.

  Серенькая у девочки на груди воркотала дремно, баюкала, топтала белыми лапками. Караулила.

  Во сне Гриша Китоврас старел, а Маруся не росла - из года в год оставалась прежней, как в тот день, когда нашел ее

  Так и спали. Так и жили. Двадцать лет.

  Без остатка к осени.

  Москва всякое на свет родит и христово и кесарево.

  Не взяла Китовраса пуля-дура, пуля-блядь, не достала драгунская сабля, не стиснула склизкая петля, свинья не съела, Господь не выдал.

  На всякого Китовраса есть у Москвы Последний сын.

  Вот и родила в срок Мать-Москва, Татьяна Васильевна, последнего сына.

Глава 4

  Спи, не слушай, не смотри, не смысли, Маруся: высока высота поднебесная, глубока глубота колодезная, широко раздолье по всей земле, глубоки омуты Днепровские, чуден крест Леванидовский, долги плесы Чевылецкие, высоки горы Сорочинские, темны леса Смоленские, черны грязи Пресненские.

  Черны наши грязи от века - не оcушить, не вымостить. Чертово тесто, непролазное, коготок увязнет, всей птахе аминь. Бедовые места - Преснецкие пруды, кто не был, тот будет, кто был, тот не забудет. Средокрестие осени. Зелье горькое октябрь

  Четыре пруда один за другим, еще до царя Петра, Кота Галанского, по патриаршему приказу рытые, с плотинами и мучной мельницей, растянулись меж Ваганьковским погостом и Тремя Горами. Весной в побережных рощах злыдни-соловьи над грязями так пели и били росщелком на чет-нечет, что щемило сердце, тянуло к бегству без спасения. Осенью подступали под горло прудов черные железистые воды безымянных подземных рек. Стояли в затонах у плотин голые рыбы - карпы, плотвы, караси, шевелили алыми перьями. Молчали рыбы в последней тоске. По берегам Пресненские пруды обовшивели шалманами, из тех мертвых кабаков, что за Преснецкую заставу навсегда отрыгнула Москва. На жировых грязях кишели избушки, как опарыши. Стены вкривь и вкось, окна бельмасты, образа засалены. Несло бардой прокислой на версту. Горел ежиный жир на угольях в летних цыганских жаровнях. Днем паскуды прятались и отсыпались, о полночь слепые лампы чадили салом на крылечках, скрипицы визжали без ладу, девки задирали нелатаные подолы, а ребята-ворованы уважали ножики на бездорожье. Наперекор Пресне точил топкие бережки ручей Черная Грязь. Над ржавым плесом мостик-горбышек, липовые бревнышки, шаткие перильца перекинул. Ночь, звездами прыщавая Час третий. Посеклись сады, как волосы. Полнолуние в вихрастых облаках текло на убыль. Ржавая летучая кайма проела осеннее сияние. Луна - мертвая княжна. На серебряном блюдце ее - черные смертные пятна проступили: Каин Авеля на вилы поднял. Винный привкус последнего листопада. Пусто на горбатом мостике, хоть в пляс со свистом. Из пустоты, из пятнистой сутеми соткался кабацкий гость.