Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица Страница 9

Но мои чувства и всяческое сопротивление не играли никакой роли. Родители оставались непреклонны. Я должен был стать евреем, хотел я того или нет. Мне сказали, что если я похожу в центр, то после бар-мицвы смогу сам решить, продолжать ли мне учебу. Я подчинился и ходил – сначала на занятия, а потом, став постарше, к раввину, которому предстояло подготовить меня к вступлению во взрослый еврейский мир. Это происходило следующим образом: он давал мне древнееврейский текст, который я должен был выучить наизусть, и песню, которую мне следовало научиться петь, а затем поправлял меня, когда я фальшивил или делал ударение на неправильном, с его точки зрения, слоге. Так продолжалось, пока мне, наконец, не исполнилось тринадцать и я не отправился в синагогу, где с помощью малюсеньких шпаргалок выдержал экзамен и стал “бар-мицва”, после чего еврей из пригорода с благодарностью распрощался с еврейским центром.

Во время нашего с отцом последнего визита в центр там было значительно приятнее, если не считать неизменно мрачного охранника. В лекционном зале царила чудесная атмосфера. Мужчины обменивались шутливыми любезностями, а кучка маленьких женщин разговаривала, перебивая друг друга, и беспрестанно прерывала несчастного лектора, чтобы объяснить, как обстояло дело в действительности. Тут к тому же собралось много знаменитостей. Оказалось, что почти все евреи, приехавшие в Швецию в конце XIX века, были родом из той же маленькой области в Польше, что и отец бабушки Сони. В зале присутствовали известные представители таких кланов, как Вольфы и Пагротские[13].

В отличие от этих семейств, прадедушка Исаак попал в Швецию не сразу, а сначала, в шестнадцатилетнем возрасте, уехал в Норвегию. Согласно найденным мною документам, в соседней стране он на протяжении многих лет занимался торговлей, пока его в 1918 году не посадили в тюрьму за контрабанду, а затем выслали. Тогда он отправился в Россию, раздобыл русский паспорт и сумел получить визу в Швецию. Здесь он со временем встретил свою Сельму, и у них родилась дочь, ставшая впоследствии моей бабушкой Соней. Однако у Исаака регулярно возникали большие проблемы с продлением вида на жительство, наверняка усугублявшиеся тем, что он, судя по всему, имел обыкновение нарушать закон. Его пять раз осуждали за незаконную торговлю, и в январе 1922 года ему, наконец, пришлось покинуть Швецию и переехать с семьей в Берлин.

Бабушки Сони уже давно нет в живых, но ее младшая сестра рассказала об их детстве в Германии. Как им нравилась тамошняя жизнь и что они, хоть и замечали, что к евреям относятся все хуже и хуже, все равно не хотели покидать свой замечательный город. Но вот наступила Хрустальная ночь 1938 года, и все изменилось.

– Когда я приезжаю в Берлин теперь, семьдесят три года спустя, – говорила она при нашей прошлой встрече, – мне по-прежнему слышится звук бьющегося стекла.

В ту ночь нацисты били окна еврейских магазинов, поджигали синагоги и увозили мужчин-евреев в концлагеря. Исааку, однако, повезло – он уцелел, поскольку его не было дома, когда за ним пришли.

Это событие стало, по словам бабушкиной сестры, для оставшихся в городе евреев сигналом к действию.

– Мы осознали, что, как бы мы ни любили Берлин и нашу тамошнюю жизнь, нам необходимо уезжать. Это понимали все.

Но сказать было проще, чем сделать. Конечно, бабушка и ее мать, как уроженки Швеции, вернуться туда могли. Но ни Исааку, ни бабушкиной младшей сестре разрешения на въезд не давали. Наверняка отчасти потому, что еврейская община очень отрицательно относилась к их въезду в страну и порекомендовала министерству ответить семье отказом. В конечном счете их спасли политики. Братья бабушкиной мамы были членами Народной партии, и, приложив немало усилий, они сумели убедить свою партию лоббировать вопрос о разрешении семье приехать в Швецию.

– Когда мы приехали, родственники встречали нас с буханками хлеба в руках, – рассказывала бабушкина сестра. – Они думали, что в Берлине не хватало еды. Было даже забавно. Ведь там было все. Все то, чего не было здесь.

Бабушке Соне к моменту приезда в Швецию было девятнадцать лет, а ее сестре на семь лет меньше, и, по словам последней, им обеим поначалу пришлось здесь нелегко. Отчасти потому, что они боялись прихода немцев, а отчасти – поскольку им было очень трудно найти друзей. По крайней мере, среди шведов. Возможно, этот факт мог бы заставить тех, кто верит в существование еврейского заговора, прийти к выводу, что в таком случае существует и шведский.

Как бы то ни было, бабушкина сестра считала это самым ужасным после войны: одиночество и трудности в создании нового окружения. Поэтому-то они с Соней и начали активно участвовать в деятельности еврейских обществ. Дело было не в том, что им хотелось общаться с евреями, – просто это казалось единственной возможностью познакомиться с ровесниками.

Вместе с тем они, разумеется, были благодарны за то, что, в отличие от многих своих друзей, смогли покинуть Германию. Но прощание далось им нелегко. Тоска по родине была и по-прежнему остается сильной. Невзирая на прошедшие годы. – Хотя мне уже восемьдесят пять, я все еще скучаю по Берлину. Я часто думаю о том, как все было бы, если бы ни Гитлера, ни войны не существовало и мы смогли бы остаться жить там. Это было бы замечательно, ведь там жизнь била ключом. И у нас было так много прекрасных друзей.

Я хорошо понимаю, что она имеет в виду. Поскольку здесь завязать знакомства нелегко даже нам, уроженцам Швеции. Не знаю почему, но в последнее время я много думаю об этом. Почему в этой благополучной стране так мало тех, кому по-настоящему интересны другие люди? Нам нужно так много всего отмечать в ежедневнике, что у нас просто не остается времени? Потому что мы застенчивы? Потому что страдаем некой национальной формой синдрома Аспергера? Или все остальные нас просто не волнуют? Не знаю. Но все-таки странно, что существуют народы, которые проявляют такую осторожность и подозрительность в ежедневном общении друг с другом и столь тщательно скрывают свои истинные мысли и чувства, что никто вокруг не знает, что они на самом деле за люди. Да, нам, шведам, повезло, что человечество изобрело “Фейсбук” и у нас теперь есть хотя бы одно место, где мы можем организованно самовыражаться.

Правда, это требует определенного технического оснащения, а поскольку ни у кого из нас троих, сидящих в самом вычурном кафе-мороженом Сёдерчёпинга, нет с собой ни фотоаппарата, ни смартфона, мы, к сожалению, не можем сфотографировать гигантскую порцию отца и выложить снимок в Сети. В результате мы просто расплачиваемся и бредем обратно к машине. Я запрыгиваю на водительское место и готовлюсь вести ее следующий отрезок пути.

7. Воришка сладостей

Мы продолжаем двигаться к югу. Я веду машину, Лео сидит рядом, а отец растянулся на заднем сиденье. К моей большой радости, он не пристегнут ремнем безопасности. Обычно же он так зациклен на безопасности, что всякий раз, когда мы встречаемся, не может отказать себе в том, чтобы провести полный анализ существующих в моей жизни рисков. К анализу, разумеется, прилагается план мер, куда могут входить рекомендации вроде:

• мне следует больше откладывать на пенсию;

• мне следует волноваться из-за отсутствия постоянной работы;

• мне следует обзавестись резиновым ковриком для ванны, чтобы мои дети не ударились затылком и не умерли.

Такая привычка – это, конечно, бесценная помощь, если тебе требуется полный перечень твоих промахов, но она может и немного раздражать, если ты хочешь просто приятно посидеть с отцом за чашечкой кофе. Но сейчас отец, как добропорядочный швед во время отпуска, оставив мысли о безопасности до лучших времен, лежит сзади и отдыхает. Мне это нравится. В машине приятная и непринужденная обстановка. И становится еще лучше, когда мне, после некоторой возни, удается выключить говорящий навигатор. Впрочем, отец, как и следовало ожидать, так не считает.

– Почему ты не можешь оставить его в покое? – возмущается он, по-прежнему лежа на заднем сиденье.

– Мы доберемся и так, – отвечаю я. – Надо просто никуда не сворачивать.

– Но ты можешь хотя бы поднять стекла?

– Зачем? – спрашиваю я.

– Потому что на меня дует и с опущенными стеклами не работает кондиционер.

– По-моему, это прекрасно.

– При помощи кондиционера можно установить любую температуру. Вот это прекрасно.

– Но тогда ветер не обдувает тебе лицо.

– Я не хочу, чтобы мне дуло в лицо.

– А я хочу.

Отец издает громкий вздох.

– Почему ты вечно упираешься? – спрашивает он.

– Почему ты вечно упираешься?

– Ты первый начал. И кстати, я спросил раньше.

– Ладно, – соглашаюсь я и поднимаю стекла до половины, после чего отец закрывает глаза, чтобы немного вздремнуть.