Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

В трагедии участвуют:

Старший врач больницы (доктор).

Натали, Люси, Тамарочка– медсестры.

Боренька – медбрат по кличке Мордоворот.

Гуревич.

Прохоров – староста третьей палаты.

Алеха, по кличке Диссидент,– оруженосец Прохорова.

Вова – меланхолический старичок из деревни.

Сережа Клейнмихель – тихоня и прожектер.

Витя – застенчивый обжора.

Стасик – декламатор и цветовод.

Коля – интеллектуал и слюнтяй.

Пашка Еремин – комсорг третьей палаты.

«Контр-адмирал» Михалыч.

Хохуля – старый сексуальный мистик и сатанист.

Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.

Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета.

Акт первый (он же – пролог)

Приемный покой. Слева от зрителя – жюри: старший врачбольницы, очень смахивающий на композитора Георгия Свиридова, спочти квадратной физией и в совершенно квадратных очках – вдальнейшем будем называть его просто доктор. По обестороны от него две дамы в белых халатах: занимающая почтипол-авансцены Тамарочка и сутуловатая, на всеотсутствующая, в очках и с бумагами, Люси. Позади них мернопрохаживается санитар и медбрат Боренька, он жеМордоворот, и о нем вся речь впереди. По другую сторону стола -только что доставленный «чумовозом» («скорой помощью»)Гуревич.

Доктор. Ваша фамилия, больной?

Гуревич. Гуревич.

Доктор. Значит Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?

Гуревич. Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…

Доктор (поправляет очки). Имя-отчество?

Гуревич. Кого? Декарта?

Доктор. Нет-нет, больной, ваше имя-отчество!…

Гуревич. Лев Исаакович.

Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Люси). Отметьте.

Люси. Что отметить, простите?

Доктор. Все! Все отметить!… Родители живы?…

Гуревич. Живы.

Доктор. Интересно, как их зовут.

Гуревич. Исаак Гуревич. Маму – Розалия Павловна…

Доктор. Она тоже Гуревич?

Гуревич. Да. Но она русская.

Доктор. И кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.

Гуревич. Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…

Доктор (очкастой Люси). Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, еще не наша территория…

Гуревич. Ну, это как сказать. Вся территория – наша. Вернее, будет нашей.

Доктор. А… очень широк, этот Геллеспонт?

Гуревич. Несколько Босфоров.

Доктор. Это вы что же – расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек: он измеряет время тумбочками и табуретками. Вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?

Гуревич. Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно шестьсот семьдесят моих шагов,– а по Брокгаузу это точная ширина Босфора.

Доктор. Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливаетесь?

Гуревич. Когда как. Другие чаще. Но я, в отличие от них, без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…

Доктор. А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…

Гуревич. Так ведь мне все равно, какая работа – массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хозмагазине, в должности татарина.

Доктор. И сколько вам платят?

Гуревич. Мне платят ровно столько, сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может быть, немножко добавить?» Я бы сказал: «Все хорошо, отвяжись, Родина, у тебя у самой ни хрена нету».

Доктор (из соображений авантажности). Я понял, что вы больше вольный мореплаватель, а не татарин из хозмага. Встаньте. Сдвиньте ноги. Зажмурьте глаза. Протяните руки вперед.

Гуревич (делает то, что ему предлагают). Я могу сесть?

Доктор. Можете, можете. Довольно. Нам уже по существу все понятно… Кстати, какое сегодня число на дворе? Год? Месяц?

Гуревич. Какая разница?… Да и все это для России мелковато – дни, тысячелетия…

Доктор. Понятно. Скажите, больной: случаются ли у вас какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса?…

Гуревич. Вот этим обрадовать вас не могу – не случалось. Но…

Доктор. Что все-таки «но»?…

Гуревич. Да вот я о химерах… Ну, для ради чего, например, я изъездил весь свет, пересекал все куэнь-луни, взбирался на вершины Кон-Тики – и узнал из всего этого только одно: в городе Архангельске пустую винную посуду сдавать на улице Розы Люксембург!

Доктор. А еще какие странности?

Гуревич. Очень много. Допустим, является желание, чтобы небо было в одних Волопасах. Чтобы никаких других созвездий. И чтобы меня – под этими Волопасами – лишили бы чего-нибудь: чего-нибудь существенного, но не самого дорогого.

Доктор и медсестры нервничают. За их спинами безмятежнопрогуливается Боренька-Мордоворот.

(Продолжает) Но что мне до Волопасов и Плеяд, когда я стал замечать в себе вот какую странность: я обнаружил, что, подняв левую ногу, я не могу одновременно поднять и правую. Я поделился моим недоумением с князем Голициным…

Доктор делает знак левым глазом – с тем, чтобы Люси записывала.Она лениво наклоняет конопатое личико.

…и вот мы с ним пили, пили, пили… чтобы привести головы в ясность… И я спросил его шепотом – не потревожить бы кого, да и кого, собственно было тревожить, мы же были одни, кроме нас никого… так вот, значит, я, чтоб никого не потревожить, спросил его шепотом: а почему у меня часы идут в обратную сторону? А он всмотрелся в меня, в часы, а потом говорит: «Да по тебе не заметно, да и выпил вроде немного… но только и у меня пошли в обратную».

Доктор. Пить вам вредно, Лев Исаакыч…

Гуревич. Будто я этого не понимаю. Говорить мне это сейчас – все равно, положим, что сказать венецианскому мавру, только что потрясенному содеянным, – сказать, что сдавление дыхательного горла и трахеи может вызвать паралич дыхательного центра вследствие асфиксии.

Доктор. Достаточно, по-моему… Значит, с князем Голициным… А с виконтами, графьями, маркизами – не приходилось водку хлестать?…

Гуревич. Еще как приходилось. Мне, например, звонит граф Толстой…

Доктор. Лев?

Гуревич. Да отчего же непременно Лев? Если граф – то непременно Лев! Я вот тоже Лев, а ничуть не граф. Мне звонит правнук Льва и говорит, что у него на столе две бутылки имбирной, а на закусь ничего нет, кроме двух анекдотов о Чапае…

Доктор. И он далеко живет, этот граф Толстой?

Гуревич. Совсем недалеко. Метро «Новокузнецкая», а там совсем рядом. Если вы давно не пили имбирной…

Доктор. А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлепнуть из горла… этой… как вы ее называете… бормотухи?

Гуревич. Охотно. Но чтоб под этим забором были заросли бересклета. И неплохо бы анемоны… Но ведь ходят слухи, они все уже эмигрировали…

Доктор. Анемоны?

Гуревич. Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится – так это запрет на скитальчество. И… неуважение к Слову. А во всем остальном…

Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный). Ну а если с нашей Родиной стрясется беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут одной только мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно… Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках. (Обращаясь к Тамарочке) Сколько у нас в России народностей, языков, племен?

Тамарочка. А хрен их знает… Полтыщи есть наверняка.

Доктор. Вот видите: полтыщи. И как вы думаете, больной, в случае обстоятельств – перед лицом противника,– какое племя окажется самым ненадежным? Вы человек грамотный, знаете толк в бересклетах и анемонах и знаете, что они от нас почему-то убегают… И вот гроза разразилась – в каком вы строю, Лев Исаакович?