Медведь - Кривак Эндрю Страница 25

Миновав лесную опушку, она оглянулась, увидела гонтовую крышу их домика, помедлила на тропке — не раздастся ли звук приближающихся шагов, но — ничего, никого. Она посмотрела вверх, на вершину, и двинулась дальше.

У материнской могилы она, как всегда, опустила руку на плоское надгробие, на сей раз для того, чтобы поймать равновесие и устоять под неутихающим ветром; потом посмотрела туда, откуда пришла. Отхлебнула воды из тыквы, сбросила с плеч торбу, положила на землю. Отвязала кирку, взяла двумя руками, отошла от материнской могилы на несколько шагов и начала крепкими ударами дробить почву и камень.

КОГДА ОНА ВЫДОЛБИЛА И ВЫКОПАЛА ЯМУ В ЗЕМЛЕ, солнце уже начало клониться к западу. Она встала на колени, раскрыла торбу, вытащила шкуру, развязала, еще раз взглянула на кости и прах отца. Потом вновь свернула шкуру, опустила в могилу, забросала ее землей, и все принадлежавшие ей останки мужчины скрылись насовсем.

Вот и настали дни, когда я буду по тебе скучать.

Она поднялась, сделала шаг назад, посмотрела на горку щебня на земле и вдруг ощутила то самое, что, по его словам, мужчина ощущал, когда хоронил женщину. Пусть там, в земле, прикасаться к нему будут лишь дождь и снег, ей очень хотелось, чтобы его ничто не тревожило. Тогда она отправилась собирать камни одинакового размера, и когда миновали часы самого длинного дня, она уже возвела по периметру могилы четыре стены, сплошную кладку шесть мер длиной и шесть высотой, без единой связки. А потом начала заполнять внутреннее пространство булыжниками и валунами — всеми, какие сумела поднять и перенести, — и вот все оказалось заполнено, кроме углубления в центре. Туда она положила компас, накрыла плоской плитой из гнейса: борозды на его поверхности напоминали ей волны моря.

МНОГО ПРОШЛО ВРЕМЕНИ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ СПУСТИЛАСЬ тьма и в небе двинулись по кругу звезды. И хотя на склоне горы по телу ее и лицу хлестал ночной ветер, была в нем нотка тепла, какой она не чувствовала с тех пор, когда в последний раз стояла там в самый долгий день года и ждала, когда обсохнут пот и одежда. Она устала и проголодалась, но уходить не хотела. Ветер пролетал над вершиной с севера на юг, она пристроилась, защищенная обеими могилами, легла на камень посреди молчания, совсем одна, больше не девочка, но навеки — их дочь.

~~~

В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ СТАРУХА разговаривала со всеми существами, что жили между горой и берегом озера, ибо они подходили к ней без всякого страха, ели с ней вместе растения, семена и плоды, которые она выращивала и собирала. Медведя она больше не видела, хотя и не переставала гадать, как и куда он ушел после того, как — это ей было ведомо — срок его жизни наверняка завершился.

Вот уже много лет, как она перестала подниматься на гору, где остались могилы ее родителей. Зимой ночевала в пещере на острове, удила в проруби рыбу. А с ранней весны и до глубокой осени перебиралась на берег озера и спала на земле или в гамаке, который сплетала из лоз и подвешивала между стволами двух тех же самых высоких сосен.

В дом она больше не заходила. Истлевшие книги, переплетенные в кожу листы бумаги, на которых она когда-то писала, деревянная мебель, давным-давно сколоченная отцом, — все это пошло на костры, у которых она грелась в студеные ночи начала весны и конца осени. Стекло в окне лопнуло, разлетелось осколками по полу. Крыша и стены просели, перекосились, начали протекать, и вот однажды весной она вернулась с острова и обнаружила, что дом рухнул; после этого она стала постепенно сжигать балки и гонт на костре.

Каждое утро она поднималась будто бы из земли, а потом снова ложилась спать, когда закатывалось солнце и лишь звезды светили с купола небес. Зимой у нее было время посидеть среди буков и берез на острове, вслушаться в их перешептывание. Летом она шла к озеру, чтобы омыть старое нагое тело в прохладных водных глубинах, под пение серого дрозда и крики гагар, как делала это почти всю свою жизнь. А потом выходила из воды и опускалась на траву возле камня, на котором отец ее давным-давно выдолбил полуденную метку, и там занималась тем же — сидела недвижно и вслушивалась в неспешные шелестящие голоса деревьев.

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ, В ПОЛНОЛУНИЕ ПЕРЕД ОСЕННИМ равноденствием — ветерок, под который она засыпала летом, теперь дул весь вечер, крепко и настойчиво — она вздохнула последний раз и утром уже спокойно лежала на покрытой росою земле. Там она и оставалась, никем не тронутая, всю осень и зиму, под покровом листьев и снега, там же лежала и весной, когда снег растаял и первые побеги травы, цветов и молодых кленов обступили и прошили насквозь ее мягкое опавшее тело.

А В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЛЕТА НА БЕРЕГУ ОЗЕРА ПОЯВИЛСЯ медведь, которому велели отправиться к одиноко стоящей горе, и, добравшись до места, он увидел там именно то, о чем слышал в историях, которые мама-медведица рассказывала ему с первого дня жизни, когда слизала родовую пелену с его глаз. Тогда он и понял, что именно обещал сделать.

Он собрал подстилку из еловых лап, переместил на нее кости и покрытые кожей останки женщины, отнес все на вершину горы. Там он откатил камни, разрыл когтями землю, опустил подстилку в углубление между плоской плитой и четырьмя каменными стенами. Когда он закончил, щебень и почва едва прикрывали сосновую оболочку на теле старухи — могила не особенно задалась. В этот момент медведь и увидел оголенный валун у вершины, смутно напоминавший растрескавшуюся, выветренную голову таких, как он, — тех, что встречались ему в его странствиях. Он поднялся выше, обошел валун по периметру, встал на задние лапы, толкнул. Камень подался, скатился по склону к трем могилам. Медведь сам передвинул валун к нужному месту, над последним пристанищем женщины, которую пришел похоронить.

ДАВНО УЖЕ СПУСТИЛАСЬ НОЧЬ, КОГДА ОН ВЫШЕЛ из лесной чащи на прогалину, под убывающей луной. Забрался в озеро, напился, вернулся на берег, сел в высокой траве, поднял голову к звездам. То, что ему пришлось совершить, его утомило, он будто бы оказался в месте, где начало и конец — одно, и за то время, что он провел на горе, все успело перемениться. Он насторожил уши, вслушался — ничего. Ни звериных шагов. Ни перешептывания деревьев. Ни стрекота насекомых. Ни плеска волн. Тишина, которая ему казалась холодной и неведомой, точно зима. Он подумал, сколько же он там просидел, не могла ли земля на миг остановиться, но тут листья в лесу зашелестели и заунывный крик гагары разнесся над гладью воды. Медведь поднялся, потянулся, повернулся — так, чтобы Большая Медведица оказалась за правым плечом. А потом пустился в путь, на запад вдоль берега озера, и небо за спиной у него выцветало, как будто мир только-только рождался.