Джулия - Ньюмен Сандра Страница 3

Отбросив эти мысли, Джулия дождалась, когда Смит устроится на стуле, и села непосредственно за ним. Выбор места она мотивировала для себя тем, что оказалась прямо у окна. Но когда Смит, обескураженный таким соседством, напрягся, Джулию охватило мстительное удовлетворение. Сбоку от нее висела низко закрепленная книжная полка с одной-единственной книгой: старым, 1981 года издания, словарем новояза, уже припорошенным пылью. Она воочию представила, как извозит сейчас палец в этой пыли и выведет что-нибудь у Смита на загривке (допустим, первую букву своего имени), хотя об этом, понятное дело, не могло быть и речи.

Досаждало одно: в ноздри лез его запах. По идее, от него должно было нести плесенью — но пахло здоровым мужским потом. Вслед за тем внимание Джулии переключилось на его волосы: густые, блестящие — не иначе как приятные на ощупь. Несправедливо все же, что партия портит красавчиков. Пусть бы руководство занялось Амплфортами и Саймами, а Смитов оставило ей.

И тут — ну надо же — явилась Маргарет и плюхнулась рядом со Смитом, а по другую руку от Маргарет уселся не кто иной, как державшийся за ней О’Брайен. Эти двое словно бы не замечали друг друга. В доко так вели себя все сотрудники. Работа у них была скользкая: с утра до вечера они вылавливали в текстах старомыслие, а потому соблюдали дистанцию — сидели на расстоянии вытянутой руки. Но Джулию сейчас занимало другое: с чего это О’Брайен приклеился к Маргарет? Не потому же, что купился на ее откровенные заискиванья и вздохи?

Джулия отвела взгляд (самая надежная тактика в нештатных ситуациях) и стала смотреть то в одно окно, то в другое. Мимо плыл обрывок газеты: он лихорадочно покружился в воздухе, потом неожиданно разгладился и спикировал вниз, туда, где виднелись крыши. С такой высоты кварталы, населенные пролами, и кварталы, населенные партийцами, были неразличимы; от этого постоянно возникали неувязки. Даже прогалины в тех местах, куда угодили ракеты, узнавались не сразу; но если вы шли по улицам, воронки зияли на каждом шагу, и Лондон местами выглядел не как столица, а как город-кратер. В дневное время действовал запрет на использование топлива в личных целях, и лишь редкие клочки дыма выдавали расположение центров питания категории А1. Случалось и отключение электроэнергии: тогда неприглядные, темные окна административных комплексов отсвечивали суровыми морскими бликами.

И без того ограниченный вид из небольшого окна загораживал массивный телекран, установленный на близлежащем министерстве транспорта: бегущие картинки создавали иллюзию мерцания и легких переливов дневного света. Изображения были закольцованы обычным способом. Вначале зритель видел невинную стайку румяных малышей, играющих на детской площадке. С горизонта на них надвигались извращенцы, евразийцы и капиталисты с загребущими руками. Затем всплывало изображение Старшего Брата, которое стирало всех злодеев с лица земли, освобождая место лозунгу «Спасибо Старшему Брату за наше безоблачное детство!». Далее возникало изображение той же ребятни, но уже в форме детской организации под названием «Разведчики»: серые шорты, синяя рубашка, алый шейный платок. Веселые разведчики маршировали перед ангсоцевским флагом, а лозунг в небе сменялся другим: «Вступай в ряды разведчиков!» Потом затемнение — и показ начинался сызнова.

За окнами деловито кружили геликоптеры. В первую очередь вы замечали вертолеты тяжелого класса: их стрекот проникал в здание даже сквозь толстые оконные стекла. Экипаж каждой машины состоял из летчика и двух стрелков; через открытую дверь коптера изредка можно было увидеть одного сидящего в непринужденной позе стрелка с черной винтовкой, поставленной на колено. При слове «коптер» вы невольно переводили взгляд на целые стаи микрокоптеров, и тогда тяжелые машины уподоблялись их родителям. Беспилотники-микро управлялись дистанционно. Использовались они только для наблюдения, причем в районах, занимаемых внешнепартийными учреждениями; порой, на миг оторвавшись от работы, вы замечали микрокоптер, зависший этакой любопытной птицей прямо за окном.

Но самое поразительное зрелище являло собой министерство любви. Оно взмывало из хаоса руин и приземистых домишек, словно белый плавник, что разрезает мутно-бурые воды. На его мягко поблескивающем фасаде ваш взгляд различал крошечные фигурки рабочих, сросшиеся с ажурными люльками из стальных тросов: глухие наружные стены министерства драились до белоснежного сияния. Если же пренебречь такими незначительными деталями, как рабочие в строительных люльках, то здание это своей белизной производило впечатление собственного отсутствия, некоего портала, что вспарывает этот запущенный город, эту облачность — и ведет в никуда. Минилюб вообще не имел оконных проемов, отчего строгая красота здания оказывала какое-то удушающее воздействие. Джулии кто-то рассказывал, что там расплодились безглазые мыши: в отсутствие света зрение им не требовалось. Это, конечно, полная чушь. Даже при отключении электроэнергии четверка важнейших министерств никогда не погружалась во мрак. И все же Джулии не давал покоя рассказ про слепых мышей. Они символизировали настоящие ужасы, что творились в тех стенах: ужасы незримые и лишь воображаемые — по неведению.

К юго-западу от минилюба стояла более скромная башня из стекла и металла — министерство изобилия, неизменно залитое светом. Южнее возвышалось министерство мира, которое издали выглядело как окутанное туманом сияние. А еще дальше Джулия различила тусклую зеленоватую дымку, — очевидно, это были поля в предместьях Лондона. Она привыкла считать, что этой дымкой отмечен Кент, а точнее, Полуавтономная зона номер пять (таково было официальное название), где прошло ее детство.

Работники миниправа, в большинстве своем уроженцы центральных районов города, равнодушно ходили мимо окон, а Джулия не могла наглядеться на Лондон. Город манил ее даже своей искореженностью и разрухой, даже разгулом хулиганства за пределами партийных кварталов. Это был величайший город Взлетной полосы I, занимающий первое место по численности населения во всей Океании, от Шетландской Полуавтономной зоны до Аргентинского экономического региона. Джулия всегда считала, что ей крупно повезло жить именно здесь, хотя родилась она в ПАЗ, среди рогатого скота и лагерей.

Пока она глазела в окно, помещение заполняли участники двухминутки ненависти, и мужской запах Смита растворился в общем смраде заношенного белья, кислого дыхания и дешевого мыла. На многих лицах уже появилась печать гнева — предвестника ненависти. Всегда странно было наблюдать, как собравшиеся рычат и щерятся перед пустым телекраном. Джулию захлестнула — и на сей раз почему-то не отпускала — привычная уже тревога: вдруг именно сейчас двухминутка сорвется, вдруг работники умолкнут от смущения или попросту взорвутся смехом? Всякий раз, когда на нее накатывало такое предчувствие, она воображала, как вскочит со своего места и сурово приструнит насмешников. Хотя, по всему, должна была бы рассмеяться первой.

И вот началось. Сперва по ощущениям, затем на слух: возникла некая вибрация, похожая на гром, сменившийся оглушительным, скрипучим голосом. Он, казалось, жужжал прямо в металлических стульях и даже лампочки доводил до жестокой мигрени. По залу прокатился общий гневный вопль, когда на телекране появилось ненавистное лицо Эммануэля Голдстейна.

Лицо было сухощавое, интеллигентское, отмеченное даже какой-то добротой, которая, правда, вскоре стала видеться фальшивой и вероломной. Скрывавшиеся за очками глаза были одновременно детскими и блудливыми. С пухлых губ, как обычно, капала слюна. При виде Голдстейна хотелось поплотнее сдвинуть ноги. Голову его охватывал венчик шерстистых, как овечье руно, волос, да и грушевидные черты лица усиливали сходство с овцой. Сварливый голос и тот блеял по-овечьи. В начале видеоклипа Голдстейн произносил какую-то речь — схожую, казалось, со всеми партийными речами. Но на поверку целые фрагменты оказывались цепочками новояза: больномысл перепустил плюсдобр настборцов. Если внимательно вслушаться, это была череда нападок на Океанию, на партийцев, на их образ жизни.