Отрицание ночи - де Виган Дельфин Страница 5

Люсиль, подобно братьям и сестрам, не могла не глазеть на мальчика. Она искала на его лице следы побоев, гноящихся ран, свежих шрамов. Однако Жан-Марк вовсе не напоминал мученика. Ни бинтовых повязок, ни гипса, ни костылей. Он не хромал, и у него не шла кровь из носа. Может, он всего лишь притворяется? Может, он мошенник, из тех, что встречаются в книгах и на больших деревенских дорогах, мошенник с перемазанным землистым лицом, который ищет приюта в семье, чтобы разорить ее?

Наконец ребенок поднял голову и удивленно посмотрел на Люсиль огромными черными глазами, затем снова опустил голову. Люсиль обратила внимание на его грязные ногти, проплешины, темные круги, почти ямы под глазами – наверное, следы слез и бессонных ночей. Девочка ощутила глубокую печаль, желание прогнать ребенка сменилось желанием обнять его.

Лиана спросила у Жан-Марка, хорошо ли он доехал, устал ли он, голоден ли. Ни единого слова не проронил мальчик, а только с огромным усилием помотал головой. Жорж попросил Лизбет показать брату квартиру. Лизбет начала с голубой комнаты мальчиков. Жан-Марк следовал за ней. Остальные дети брели позади, хихикали и шептались. Наверное, высмеивали разноцветные носки Жан-Марка. Варфоломей глядел на мученика и думал о том, что Жан-Марк не выдерживает никакой критики – маленький, черноволосый, грязный, не удосужившийся произнести ни слова мальчуган… С чего вдруг отец решил, что этой деревенщине удастся заменить Антонена, да, деревенщине, которую Жорж всегда терпеть не мог, а теперь привел в свой дом?! Варфоломей внезапно почувствовал острую боль, словно проглотил кость, булыжник или кусок стекла. Никогда он не полюбит Жан-Марка, не станет ему другом, не выйдет с ним на улицу и уж тем более – на пляж или в парк, никогда он не откроет ему своих секретов и никогда ни о чем с ним не договорится. И пусть Жан-Марк сколько угодно смотрит на него затравленным взглядом и протягивает ему свою тощую руку, он не сдастся.

Настоящий брат погиб, и его никто не заменит.

На этом я поставила точку. Прошла неделя, потом другая, но я не могла написать ни слова, будто текст застыл, превратился в камень и теперь навсегда останется черновиком, неудачной попыткой. Каждый день я садилась за компьютер, открывала файл под названием «Ничто», перечитывала первый фрагмент, стирала кое-какие фразы, расставляла запятые, а дальше – пустота, бессилие, ничто. Вот именно – ничто. У меня не получалось то, чего я хотела добиться, то, о чем я мечтала, я словно утратила свой талант.

Однако наваждение никуда не делось, я продолжала просыпаться по ночам точно так же, как всегда, когда я начинаю книгу – мысли вертятся вокруг текста, и в течение нескольких месяцев я только и делаю, что пишу – в ванной, в метро, на улице, повсюду. Но тогда, впервые в жизни, нажимая на клавиши компьютера или хватая ручку, я не чувствовала ничего, кроме страшной усталости и невероятного уныния.

Я переделала рабочее место, купила новый стул, достала из закромов ароматические свечи (в результате ими пропахла вся комната), я заставила себя гулять, бродить по улицам, перечитывать свои заметки за последние несколько месяцев. У меня на столе валялись старые фотографии, вырезанные страницы из журналов, рекламные буклеты и знаменитые листовки с лицом Люсиль.

Чтобы создать для себя иллюзию творчества, я решила слово в слово записать свои беседы с теми, кто знал Люсиль. В моей предыдущей работе это называлось анализом содержания, который осуществлялся с помощью специальной, заранее подготовленной схемы – плюс учитывались темы, спонтанно возникнувшие в ходе разговора. Несколько дней с утра до вечера я провела в наушниках, глядя в экран горящими глазами и надеясь ничего не упустить.

Я слышала, как менялись интонации, я слышала щелчки зажигалок, выхлопы сигаретного дыма, шуршание фантиками и бумажками в тщетных поисках одноразовых платочков на дне сумки, раскаты грома, когда кто-то сморкался, паузы, слова, вылетевшие из головы, и слова, непроизвольно слетевшие с языка. Лизбет, Варфоломей, Жюстин, Виолетта, мамины братья и сестры, моя сестра Манон и все те, кого я видела в последние недели, согласились доверить мне свои воспоминания, свои биографии, свои соображения по поводу своих биографий – настолько, насколько могли. И теперь они ждали, гадали, что я со всем этим сотворю, какую форму обретут в моих руках чужие истории, какой окажется в итоге цена исповеди.

А я внезапно поняла, что не способна ни на что.

В потоке слов и среди черных дыр молчания одна фраза Варфоломея по поводу смерти Антонена меня особенно потрясла.

– Если бы я был там, он бы не погиб, – сказал шестидесятипятилетний мужчина.

Помимо этих слов, я отметила в чужих ответах еще много чего – страхи, сожаления, непонимание, боль, чувство вины, гнев, иногда – успокоение.

Жюстин, когда я вечером провожала ее до метро после долгой беседы о маме, внезапно произнесла:

– Ты должна завершить свой роман на оптимистичной ноте. Надеюсь, ты понимаешь. Ведь все мы вышли из него.

А как-то раз за обедом с подружкой – я тогда уже заканчивала с интервью, но по-прежнему не писала – мой рот сам по себе открылся и выдал такую фразу: «Мама мертва, но я работаю с живым материалом».

Первая драма (есть и другие) в семейной мифологии – смерть Антонена. Чтобы ее описать, я должна была выбрать одну из предложенных мне версий, наиболее близкую к тому, что рассказывала бабушка Лиана, сидя на табуретке в кухне с невероятными стенами цвета горчицы, которые олицетворяли в моем сознании детство и давно уже не существовали. По одной версии, Лиана и Жорж, оба на каникулах в Л., отправившись на обед к соседям, оставляют детей одних примерно в трехстах метрах от дома. Антонен и Томми падают в колодец, дети зовут взрослых, те прибегают – но слишком поздно. По другой версии, беременная Лиана с огромным животом сама прыгает в колодец и ныряет в поисках сына – лишь изредка ее голова всплывает на поверхность, бабушка глотает воздух и снова погружается…

Одни говорят, что мальчики прыгали на досках до тех пор, пока дерево не надломилось. Другие говорят, что Антонен и Томми спокойно мастерили из глины разные безделушки, а гнилые, погрызенные крысами доски внезапно не выдержали. И наконец, третьи говорят, что упал только Антонен.

Что я себе вообразила?

Что я смогу рассказать о детстве Люсиль, основываясь на чужих воспоминаниях, на фактах, на объективных свидетельствах? Что достаточно погрузиться в незнакомый материал и сделать выбор? Что это легко, как дважды два?

С какой стати? На каких правах?

Конечно, я надеялась докопаться до правды. Но правда не существовала. Передо мной мелькали разрозненные фрагменты жизни, сама идея собрать их и структурировать казалась фикцией. Почему я решила, что мне удастся привести жизнь Люсиль к единому знаменателю? Чего я хотела? Проанализировать кривую чувств? Пролить свет на неведомую тайну? Объяснить боль?

Боль нашей матери была частью детства и частью взрослой жизни, она во многом сформировала меня и сестру. Однако попытка разложить чувства по полочкам обречена на провал. Поэтому я могу создавать лишь обрывочное, фрагментарное, гипотетическое повествование.

Литература бессильна. Она лишь позволяет задавать вопросы, копаться в собственной памяти.

Семья Люсиль и впоследствии наша семья всегда вызывали интерес и являлись предметом разговоров. Люди, которых я опрашивала, проводя свое исследование, часто использовали слово «завораживающая» применительно к нашей семье. Это слово я много раз слышала и в детстве. Моя семья – фейерверк, зрелище, достойное аплодисментов, целый мир, чьи мертвецы продолжают неутомимо напоминать о себе, так что эхо их голосов, словно колокол отчаяния, постоянно звучит в ушах. Сейчас я понимаю, что воспоминания о моей семье способны заглушить любые слова.

Братья и сестры Люсиль (те, кто остался) живут в разных частях Франции. Лиана умерла за полтора месяца до моей мамы, и я уверена – смерть Лианы, потерявшей к тому времени уже троих детей, дала Люсиль зеленый свет, чтобы положить конец собственной жизни. Каждый из членов семьи хранит в памяти свою версию важных для нас событий, и порой они настолько расходятся, что составить объективное мнение просто невозможно.