Ирина Велембовская - Лесная история

Ирина Александровна Велембовская

Лесная история

Прииск «Благополучный» стоит на левом берегу Злой — реки не широкой, но быстрой и холодной. На дне ее бьют ключи, река полна коловертей и быстрин; вода в ней мутная и тяжелая, окрашенная глинистой породой. Около самого «Благополучного» реку почти перегородили каменистые отвалы двух драг: «Эрнст Тельман» и «Алое знамя». Одна драга, громыхая ковшами, надвигается на самый прииск; другая спускается вниз по реке, подмывая низкий правый берег, заросший кедрами, елями и корявыми толстыми березами.

 На «Благополучном» сотни две домов, старательский участок с конторой, магазин «Золотоскупка», большое общежитие дражников, механическая мастерская, клуб. В округе все изрыто шахтами, шурфами.

На месте старых, засыпанных шахт уже выросли молодые елки; вновь пробитые шахты зияют песчаными провалами, возле которых — груды выброшенных наверх камней и породы.

Колодцы шахт можно увидеть даже на огородах; по всему берегу Злой стоят деревянные станки для промывки, ребятишки возятся со старательскими ковшами.

Весной пятьдесят третьего года драга «Алое знамя», только сошел лед на реке, подошла к самым огородам; плетни унесло водой, подмытые глыбы оттаявшей земли рухнули в Злую, обнажив ноздреватые, серо-желтые камни.

В крайней усадьбе прииска, у Логина Андреевича Широкова, водой размыло гряды под капустную рассаду; вода подступала к маленькой, недавно срубленной баньке.

— Я с вас, чертей, дешево не возьму! — орал Широков, стоя на сыром, теплом от майского солнца огороде, и грозил кулаком дражникам, толпившимся на корме.

Вернувшись в избу, Широков сказал жене:

— Съезжать надо, к чертовой матери! Еще осенью предупреждали, что смоет. Досиделись, пока вода под самый зад подступила!

Сидя у окна и угрюмо поглядывая на пустую, не просохшую еще улицу, Широков задумался. Конечно, при своих плотницких руках дом он мог поставить отличный, новый, на высоком месте. Приисковое управление давало лес, железо. Но побаивался Широков, как бы не продешевить, не прогадать, а главное — заленился.

— Видно, шабаш, старуха, твоим кабачкам да редькам, — сказал он с напускной веселостью. — Поедем на казенную квартиру с телефоном и радивом. Корову на крыше привязывать станем, будешь с ней по телефону разговаривать.

Ефросинья Петровна, молчаливая, пожилая, но очень еще красивая баба, недоверчиво посмотрела на мужа: будет, мол, язык-то мозолить. Но все же задумалась:

— Как же так, Андреич?

Неохотно пошла она с мужем на соседний прииск, где только что отстроили большой каменный дом. Поглядывая на сырые еще, недавно оштукатуренные стены, Ефросинья Петровна молча покачивала головой, поджимая губы.

— Чего ты головой-то трясешь, как параличная? — рассердился Широков. — Чего тебе еще нужно? Гляди: полы крашеные, вода из кранта бежит.

— Я полы белые люблю. Их помоешь — воздух в избе чистый, а от краски вонь только… И печи русской нет: ни шанег испечь, ни молока потомить. А огород? В чужие люди за каждым огурцом не находишься.

Широков промолчал. Ему тоже жаль было и русской печи, на которой частенько он грел бока; жаль собственной бани (казенных он терпеть не мог); понимал он, что жена его, первая огородница по всему прииску, не расстанется со своими огурцами, репой, капустой и сладким горохом. Решено было пока взять за дом деньгами (давали семь с половиной тысяч), а строиться подождать до осени, когда вернется из армии единственный сын Михаил.

Но дело обернулось по-другому.

— Шел бы ты, Широков, ко мне огневщиком в 44-й квартал, — предложил как-то, встретившись, начальник местного лесного отдела. — Жильем обеспечен будешь, изба на четыре окна в полном твоем распоряжении. Дров, покоса сколько требуется, все даровое. Будешь пилы точить, отдельная плата пойдет. А у нас там большое дело затевается: вербованных привезут, плотину закладывать будут, драгу новую пустят. Идешь, что ль?

— Подумаю, — солидно ответил Широков.

Дома он принялся соблазнять жену:

— Я этот квартал знаю: покосы богатеющие, лес — березняк, малинник там, брусничник…

 — Может, и морошка есть? — усмехнулась Ефросинья Петровна.

— Все есть. Жалованья кладут четыре сотни, это окромя точки пил.

Но Широчиха не слушала: она знала, что муж на работу не больно прыток. И обидно ей было: Логин Андреевич ведь плотник был не из последних. Было время, люди говорили: «Хотите, чтобы на совесть выстроено было, зовите Широкова. Уж он ваши жилы потянет, но срубит, — сто лет живи, в щель не дунет».

Помнила Ефросинья Петровна, как приходили за мужем, упрашивали срубить избу или баню, приносили с собой вина. Широков подолгу ломался и запрашивал. Чаще он отказывал, но иногда на него находил «стих»: дня три он, не спеша, покуривая, налаживал инструменты, ходил глядеть заготовленный хозяином лес, доски. Прикидывал и опять покуривал.

«Спешкой знаешь только что бывает?.. Начинать надо в легкий день и соответственно погоде. А вон туча находит, какая же в дождь работа?.. Мозоли набивать».

Бывало, что даже возвращал взятый задаток и убирал налаженный инструмент на вышку.

«Раздумал, — говорил он. — Много взять — тебя обидеть, а мало взять — самому в дураках быть».

Любимым делом Логина Андреевича было сидеть на широкой лавке у открытого окна и рубить в деревянном корытце табак, выращенный женой. Если же табак был весь изрублен, толок в ступе черемуху жене на пироги или тер мак.

«На такой работе не устанешь», — посмеивались соседи.

К положению этому Ефросинья Петровна привыкла. Широков взял ее вдовой с тремя детьми, и она считала себя обязанной ему, то же внушала и своим детям. Младшего похоронили на третий месяц после свадьбы; старший пасынок, Павлик, с восьми лет начал ходить с отчимом на заработки и хватать заслуженные и незаслуженные подзатыльники. Парень он был робкий, молчаливый. Еще подростком Широков спровадил его на соседний прииск на драгу. Там и жил он в бараке, решаясь появиться дома лишь в воскресенье. В самом начале войны его убили. Падчерицу на семнадцатом году отдали замуж.

«Ну, Широков всех пасынков избыл», — говорили по прииску.

Но тот не слушал: все мысли его были о собственном сыне — Михаиле.

«Дом на четыре окна», который посулили Широкову, оказался всего лишь лесной сторожкой с крохотными сенцами и крылечком. Зато в избушке была сложена большая русская печь, поскрипывали просыхающие еловые половицы цвета яичного желтка; пахло свежей стружкой и глиной от недавно обмазанной печи. Мох, которым конопатили стены, еще не успел утратить зеленого цвета и кудряшками свисал на свежетесаные бревна, кое-где точащие смоляную слезу.

Вокруг было тихо. Иногда подавала голос кукушка или другая какая-нибудь птица, и все.

С неделю было так, потом приехали плотники и еще человек семь рабочих с топорами и пилами. Лес загудел, начали падать толстые рыжие сосны, завизжали пилы, раскряжевывая сваленный лес на бревна. По прорубленной в лесу трассе пришла автомашина, привезла кирпич, цемент, доски.

В начале июля неподалеку от избушки Широковых подвели под крышу рубленый двенадцатиоконный барак; потом плотники принялись за баню и тесовый конный двор.

В своей новой должности Широков почувствовал себя совсем неплохо: жена быстро обжила избушку, наладила хозяйство, нарубила сушняку на топку. Широков днем балагурил с плотниками, раза два сгонял верхом на прииск за водкой, а вечерами ходил, оглядывал лесосеку: не заронил ли кто огня, не бросил ли инструмент. Раз как-то собрался с духом, сам взял топор и прирубил стайку для коровы, которая до той поры ночевала под открытым небом.

Ефросинья Петровна пекла на всех рабочих хлеб, но варить отказалась; управившись по дому, уходила в лес по грибы, благо лето выдалось грибное, а после Петрова дня косила в низких местах, где трава была чуть не по плечи. Изъеденная мошкарой, она возвращалась к вечеру в сторожку, неизменно заставая мужа в компании ужинающих плотников. Слышала не раз, как те посмеивались:

— Что, дядя Логин, караулишь нас?

Петровна, привычно подавляя досаду, шла в избушку, вываливала из фартука набухшие в траве подберезовики и красноголовики и принималась стряпать ужин.

— Славненькая жареха! — хвалил Широков грибы, зажаренные на яйцах и сметане. — Ну что, мать, как трава?

— Не грех бы тебе самому дойти и поглядеть.

— Когда ходить-то? Я ведь при деле: отойди, еще огонь заронят. А огневщик-то я, я и отвечаю…

— Ты ответишь! — насмешливо отозвалась жена.

В конце июля, чуть успели закончить постройки, приехала партия вербованных рабочих.

— Не то татаре, не то мордва, — сообщил Широков жене. — Все больше бабы да девки. И на кой леший их? Какая с них в лесу работа?