Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце Страница 2

Баня не поддавалась. Ратко злорадно ухмылялся:

— Вот она, шапка-то горлатная! Не надеть тебе ее, жук навозный. Не видано от века, чтобы крестьянский сын, смердячье племя, носил бы такую шапку!

Илейка будто не слышал его слов, широко улыбаясь, разогнулся, чтобы набрать грудью воздуха, и снова потащил. Из-под стрехи выпало рыжее перышко, село на макушку. Не сдавался. Красный, потный, приник к бревнам, пыхтел, как медведь над сорванной бортью. Сильно тряхнул стену, и в образовавшуюся трещину посыпались сухие комья земли. Скрипели, стонали дубовые бревна, теряя мох из пазов. Загалдели кругом ошалело, радостно, будто стая уток опустилась по весне на оттаявшую лужу.

— Идет! Идет!

— Тяни, Илья!

— Не сдавайся!

Илейка выдернул сруб из земли, широко расставив ноги, подпер его спиною.

— Шапку, Ратко!

— Шапку, шапку! — подхватили все.

Кто-то, осмелев, сорвал с головы Ратко шапку, и Ратко не шелохнулся. Такого унижения он еще не испытывал.

Шапку бросили Илейке, он надел ее на свои вихры.

— Видал?! Только, тьфу! Мне и своя люба. Гляди, Ратко, хороню ее здесь.

Илейка бросил шапку в яму и опустил угол сруба:

— Пусть там полежит.

Вокруг ходили восхищенные сверстники, хлопали по спине — не мужик, мол, а камень. Илейка и вправду казался много старше своих лет, только круглое лицо его было по-детски пухлым. Прямой мясистый нос, толстые губы и светлые глаза. Он словно бы стыдился своей победы, шмыгал носом и вытирал его рукавом рубахи, по которому вился шитый зеленою ниткой хмелёк.

— Что, Ратко? Теперь станешь повой (*платок) матушки на голове вязать?

— А в шапке ужотко кроты детенышей выведут

— Лягушка ты колченогая!

— Чурка неумытая!

Ребятишки смеялись и пританцовывали, как бубенчики на шлее коня.

— Не троньте его! — оборвал Илейка. Он другом нам будет. Правда ведь, Ратко? Давай же руку! — снова протянул широченную пятерню,

— Не мирись! — предостерегающе крикнул кто-то, я этот возглас на всю долгую жизнь завяз в ушах Илейки,

У Ратко, до этого стоявшего с закушенной губок, вдруг брызнули слезы из глаз, он повернулся и опрометью пустился бежать по улице„Через несколько минут он уже колотил камнем в калитку. В звенящем воздухе стук этот разнесся далеко окрест — над Карачаровом и над Окою, и над всеми темными Муромскими лесами. Низко, над самыми рогатками елок, долетела сорока.

Пленка остался стоять с протянутой рукою, а детвора приумолкла… Кто-то по-взрослому скребнул затылок: «Да-а». Словно бы зимний ветерок дохнул, посыпал за вороты иней. Но тут же ватага пришла в движение, шумная радость охватила всех. Побежали наперегонки к берегу, откуда был виден весь широкий простор — белая громада берез и молчаливые дозоры ельника.

Ока у берега уже взялась крепким льдом. Наклонно к яру стояло длинное оледенелое бревно, Оно походило на большую сосульку. Первым решился Пленка, Смело встал на бревно и, стараясь сохранить равновесие, стремительно понесся вниз. Плотный морозный дух ударил в лицо. Пленка снова летел, свободный и легкий,. На середине бревна зацепился о сучок, чудом устоял, повернулся боком и съехал на лед. Следом съехали трое мальчишек. Один упал и разбил голову, Рану протерли куском льда и продолжали играть. Обо всем позабыл Илейка — и о Ратко, и о лисьей шапке. Выбрался на яр, но его крепко схватили за руки,

— Пустите! Мой черед. Мой,, — рванулся Илья.

— Шалишь! Ратко черед! — кашляя, прогудел кто-то чужим голосом.

Глянул вверх — злые глаза, седоватая борода; глянул на другого — такие же глаза и красный, как вишня, нос. Этот молчит, жует сыромятный ремень. Боярские шест- ники!1

— Крути ему руки, — равнодушно бросил седобородый.

— Враз заломили руки за спину.

— Калачом вернее… Куда девал шапку?

— Под баней… В закладе она…

— Ладно, шагай! На конюшню!

— Зачем на конюшню? — удивился Илейка. — Я достану ее… шапку. Я и хотел достать ее… Только потом.

— Пустите Илейку! Не замайте! — послышались голоса. — Он честно об заклад бился. Пустите его.

Красноносый вдруг гикнул, ожег ремнем кого-то:

— Будь вы прокляты, супостатовы дети! Чтоб вас черти на жертву взяли!

Еще хлестнул кого-то по лицу… Мальчишки бросились врассыпную. Что-то кольнуло в сердце — не шутят, не игра это.

— Шагай! — властный, заставивший вздрогнуть окрик.

Увидел кулак в бородавках, белый от напряжения. Взглянуть в лица не решился; стыдно было чего-то. Нет, вины он за собою не чувствовал, стыдно было смотреть на их грубые, будто шитые из воловьей кожи, лица. Не понимая, чего от него хотят, подталкиваемый пинками, Илейка побрел но улице. Мальчишки бежали поодаль, злые и любопытные. Шестники (*вооружённые слуги) крепче сжимали руки Ильи, но острее, чем боль, пронизывала мысль: «Что-то не так… не по совести, хоть он, конечно, крестьянский сын…»

Свистали, перелетая с дерева на дерево, синицы, припахивало дымком, а даль казалась такой страшной в черных полосках вспаханной кое-где земли. Ее было слишком мало, задавленной со всех сторон непроходимыми тысячелетними дебрями.

— Отпустите Илейку! Ты, рожа! Носом просо клевал! Отпустите Илейку нашего!

— Не подходи, огрею! Так огрею — шкура лопнет, — рычал седобородый. — Хоть бы вас рогатые ухватили да в тартары!

Так и шли, пока не оказались перед воротами боярского двора. Илейку втолкнули в калитку. Здесь он никогда не был и потому оробел. Еще бы не оробеть! Под ногами гладкие дорожки, постройки тяжелые, с дубовой дранкой на кровле, осанистые, как купцы из града Мурома, а изба статная, оплетена по карнизу резным деревом. Чистота кругом завидная. А вот и конюшня. Над дверью медвежья голова — против козней домового. Но почему вокруг так много народу? Чего они пялят на него глаза? Все холопы да девки дворовые одеты тепло, во взглядах — нескрываемые ухмылки и ожидание. Что за погляделки?.. Мальчишки остались за воротами… Одиноко… жутко. В горле пересохло. Илейка судорожно глотнул слюну, пригладил волосы. Все согнулись в поясницах — вышел боярин Шарап. Илейка узнал его. Высокий, лицо, как скобелью вытесано, гладкое. Вышел на крыльцо голый до пояса. Уцепился здоровенными ручищами в перила, сквозь балясины далеко торчали загнутые носки его желтых сафьяновых сапог.

— Привели? — спросил негромко, кутаясь в медвежью шубу, угодливо наброшенную на него холопами.

— Привели, боярин. Ивана с бугра сын, гнусный разбойник; это он сбил шапку с Ратко и кричал: «Не гордись боярским родом своим».

— Кричал? — перегнулся Шарап через точеные перила, и Илейке показалось, что горячее дыхание его обожгло лицо.

— Ответствуй! Ответствуй! — не вынимая изо рта ремешка, зашипел красноносый, а другой ловким движением подбил ноги Ильи, и тот бухнулся на колени.

— Кричал? — повторил боярин.

Лупоглазый, большеротый, он походил на жабу.

— Н-не-е… — протянул сбитый с толку Илейка.

— Как нет?! Как нет?! Ах ты, ноздря! Кричал, светлый боярин! Клянусь Даждь-богом! Кричал: «Нужно истребить боярский род до самого корня», — и отпрыска твоего маленького тоже извести собирался, — бубнил седобородый. — Потом бил Ратко по шапке и хоронил ее в земле, сказавши: «Сначала шапки, а потом и самих захороним». Известно, холопье слово, что рогатина.

— Ах ты, щенок коростливый! — ужаснулся Шарап, побелел от злости. — Кричал такое?

— Нет, не кричал, — замотал головой Илейка.

— А хоть и не кричал? Мог бы кричать! Знаю вас, смердячье племя. Все от мала до велика норовите боярское горло горбушей (*вид косы) перехватить. Доберусь до вас, погодите! — повышая голос так, чтобы слышали дворовые, стучал кулаком боярин. — Все у моего стремени стоять будете! Холопами станете, зерно мое тереть будете, а есть полову!

Илейка вздрогнул. Страшные слова… Неужто он причина тому, что все рабами станут в Карачарове. Пусть все, только бы не это…

— Валите его на сани! — приказал боярин. — Путьша, розги!

Илейку подвели к стоявшим тут же узким саням, задрали до головы рубаху. Он повиновался. Послушно лег животом на холодные доски, упираясь длинными ногами в землю. Жесткие веревки врезались в тело. Что это? Стягивают портки. Илейка замотал головой, замычал.

— Стыдно! Соромно!

Встало в глазах лицо матери, такое строгое, такое старое.

— Стыдно! Соромно! — кричал, пытаясь натянуть портки.

Но его не слушали.

— Дурак! — гремел Шарап-боярин. — Это не розга- метла! Розга на десять ударов, а эта и трех не выдержит. Я наказывал в погребце их держать. Тьфу на тебя! Не в воде! От воды береза мягчится. В сырости! Давай другие!

— Вот, светлый боярин, свежие — девок давеча гонял.

— Пропади ты, червивое брюхо! Свежие не годятся… А как увязаны, а? Как увязаны! Я ли тебе не говорил — до верхней завязки должно быть шесть вершков.