Дмитрий Евдокимов - За давностью лет Страница 37

— Ерунда! — фыркнул Андрей. — Так бы Нагие ему и позволили!

— Не мешай! — сердито прикрикнул на него Игорь.

— А вот послушайте теперь гипотезу Белинского, — продолжил учитель невозмутимо: — «Самое вероятное предположение об этом темном событии нашей истории должно, кажется, состоять в том, что нашлись люди, которые слишком хорошо поняли, как важна была для Годунова смерть младенца, заграждавшего ему доступ к престолу, и которые, не сговариваясь с ним и не открывая ему своего умысла, думали этим страшным преступлением оказать ему великую и давно ожидаемую услугу».

— Это что же, Белинский на Клешнина и Битяговского намекает? — хмыкнул Борис. — Сам же Белинский говорит, что Годунов умный и ловкий царедворец, а тут получается, что он не знал, что за его спиной творится. Ну а потом события показали, что убийство Дмитрия не только не оказало услугу Борису, а наоборот — в глазах народа он навечно остался детоубийцей!

— Молодец! — с изрядной иронией похвалил Максим Иванович. — Белинский, кстати, об этом же и говорит: «Если же Годунов внутренне, втайне доволен был их услугою, нельзя не согласиться, что на этот раз он был очень близорук и недальновиден. Радоваться этому преступлению значило для него — радоваться тому, что у его врагов было наконец страшное против него оружие, которым они при случае хорошо могли воспользоваться. Нет, еще раз: скорее можно предположить (как нм странно подобное предположение), что царевич погиб от руки врагов Годунова, которые, свалив на него это преступление, как только для него одного выгодное, могли рассчитывать на верную его погибель».

— Любопытно, — пробормотал Игорь. — Если следовать логике Белинского, убить Дмитрия могли Нагие, родственники царевича.

— Конечно, это парадоксально, — откликнулся Андрей, — но логика здесь есть. Максим Иванович, можно я еще раз взгляну?

Андрей взял со стола томик Белинского и вернулся к своему креслу в углу. Максим Иванович тем временем извлек следующую книгу — шестой том «Истории России с древнейших времен» Соловьева.

— Если во времена Карамзина, — сказал он, — историческая критика в России, как правильно отметил Белинский, едва начиналась, то крупнейший дореволюционный русский историк Сергей Михайлович Соловьев располагал огромным количеством документальных источников. Однако и он придерживался мнения Карамзина, что царевич Дмитрий был убит по приказу Годунова, причем очень аргументированно разбивает доводы противников этой версии. Вот послушайте: «…Существуют в нашей исторической литературе следующие возражения: прежде всего предлагают вопрос: нужна ли была Годунову смерть царевича и видно ли было из прежних его деяний намерение погубить несчастного сироту? Говорят: „Дмитрий родился от седьмого брака Иванова и по тогдашним понятиям едва ли имел право на престол, по крайней мере, неоспоримое". На это мы должны заметить, что Дмитрий назывался царевичем, все государство признавало его таким, начиная от царя — брата; имя его поминалось в церкви на ектениях, он имел удел, двор: его выставляли не только законным наследником, но даже соперником старшего брата, наконец само удаление его из Москвы показывает, как он казался опасен.

...Далее возражают: „Борис не велел молиться о Дмитрии и поминать его имени на литургии, мысля тем объявить царевича незаконнорожденным: зачем было прибегать Борису к этой лишней мере, если он задумал убийство, — мере, которая ясно обнаруживала неприязнь его к Дмитрию, навлекала на него неудовольствие о настоящем времени и оправдывала будущее сильное подозрение в предполагаемом убийство?'' Отвечаем: этот поступок свидетельствует только, что Годунов с товарищами шли постепенно в своих мерах против Дмитрия, и испытанная недостаточность одной меры заставляла прибегать к другой, сильнейшей.

...Также легко отвечать и на следующее возражение: „не слишком ли рано, говорят, в 1591 году думать было Борису о престоле, когда Федору было еще только 34 года, когда он мог иметь еще детей, что и действительно случилось, когда он мог вступить в новый брак, после естественной смерти супруги?" Но зачем же предполагать, что Годунов думал о престоле? Он с товарищами считал крайне опасным дождаться, пока царевич возрастет и захочет привести в исполнение те угрозы, которые, по словам доносчиков, уже привыкал произносить детский язык его. Федор мог иметь детей, мог пережить жену и жениться в другой раз, но возможнее было, что он не будет иметь детей, и что хворый муж не переживет здоровой жены».

— Здорово сказано! — восхитился Борис. — Ну а как он оценивал «судное дело» как источник?

— Нашел в нем массу противоречий, — ответил Максим Иванович. — Вот, например, его слова: «...разве можно летописное сказание уличать в неверности на основании следственного дела, которое заключает в себе такие ясные черты недобросовестности?»

— Припечатал так припечатал! — прокомментировал Борис.

— Авторитет Соловьева как историка был настолько велик, что долгое время версия об убиении Дмитрия по приказу Годунова оставалась незыблемой, — продолжил учитель, не давая разгореться дискуссии. — Однако новый, двадцатый век внес новый накал страстей в затянувшуюся полемику. Не только Соловьев, но и многие другие историки сомневались в достоверности «судного дела», а некоторые прямо говорили о том, что оно было фальсифицировано позднее, по указанию Годунова. Основания для таких предположений имелись: даже при беглом осмотре бросались в глаза следы его поспешной обработки. Кто-то разрезал и переклеил листы «обыска» (следственного дела), придав им неверный порядок. Куда-то исчезло начало.

Доказать подлинность следственного дела взялся известный историк Клейн, проведший скрупулезную работу по восстановлению первоначального порядка расположения листов.

Ученый знал, что дела в архивах приказов шестнадцатого-семнадцатого веков хранились в свитках. При Петре Первом архивы перенесли на более удобную, тетрадную форму ведения дел. Именно тогда угличское дело, как и все остальные архивные документы, было разрезано на отдельные листы и сшито в тетрадь. При брошюровке этой тетради кто-то перепутал листы.

— Как же ему спустя столько лет удалось восстановить последовательность текста? — заинтересовался Андрей.

— Клейн проявил себя в этом исследовании недюжинным криминалистом, — ответил Максим Иванович, — Найти правильное решение ему помогли... пятна.

— Пятна крови? — воскликнул Андрей.

— Тебе сразу преступление мерещится! — фыркнул Игорь. — «Мальчики кровавые в глазах».

— Должен тебя разочаровать — пятна ржавого цвета, но получились они от воздействия обыкновенной сырости. Ученый предположил, что пятна эти появились еще в то время, когда дело имело форму свитка.

— Ну и что же? — неторопливо спросил Андрей.

Максим Иванович усмехнулся, взял в руки лежавшую на столе «Литературную газету» и свернул ее трубочкой.

— Гляди. Допустим, мы капнем водой на этот свиток. Что получится?

— A-а, понял, — промямлил Андрей. — На поверхности пятно будет больше, а к центру меньше.

— Совершенно точно! — подтвердил Максим Иванович. — Так же рассудил и Клейн. Он расположил листы по размерам пятен и получил связный текст. Начала действительно не было. Видимо, самый верхний слой размок настолько, что текст совершенно не читался, и архивный служитель выбросил его.

В тысяча девятьсот тринадцатом году Клейн издал «Угличское следственное дело о смерти царевича Дмитрия» в том виде, какое оно имело в период создания. Клейну удалось опровергнуть мнение, что угличские материалы являются беловиком, составленным в Москве канцелярией Годунова. Палеографическое (палео — древний, графо — пишу) исследование рукописи обнаружило шесть основных почерков писцов. Кроме того, в тексте имеются более двадцати подписей свидетелей. Дело в том, что в подавляющем большинстве показания свидетелей угличан отличались завидной краткостью, и подьячие, записав их, тут же предлагали грамотным свидетелям приложить руку, что те и делали на обороте своей «речи». Все эти подписи строго индивидуализированы и отражают разную степень грамотности, довольно точно соответствовавшую их общественному положению и роду занятий.

Доказав подлинность угличского дела, Клейн вновь выдвинул гипотезу о нечаянном самоубийстве царевича. Через несколько лет, уже после свершения Октябрьской революции, первый советский историк-марксист Покровский также высказался в пользу этой версии. Обратите внимание на стиль, впечатление такое, что он пишет не о событиях шестнадцатого столетия, а о почти современных: «Располагая громадными личными средствами — и огромной категорией личных приверженцев, стало быть, примирив с собою, хотя бы отчасти, начинавшую поднимать голову буржуазию (это в XVI веке!), имея вполне на своей стороне мелкий вассалитет, всю вооруженную силу государства, Борис стоял так прочно, что большего, казалось бы, ему нечего было желать. Царь Федор был еще не стар и мог иметь детей: год спустя у него родилась дочь, царевна Федосья, умершая в 1594 году. При детях этих, родных племянниках Годунова, его положение регента оставалось бы, по всей вероятности, столь же прочным, как при их отце. Было бы чрезвычайно странно, если бы в таком положении человек стал себя „усиливать" при помощи преступлений, крайне неловко совершенных и как будто нарочно придуманных, чтобы скомпрометировать репутацию Бориса Федоровича».