Дмитрий Евдокимов - За давностью лет Страница 46

— Я проверял, — неожиданно вмешался Борис. — От окна и до столбика, то есть места, где, по преданию, погиб царевич, не будет и сорока метров.

— Типичная ошибка дилетанта, — возразил Андрей. — Ведь царица обедала в своих покоях, а ты мерил от дворца царевича.

Игорь нахмурился.

— Остальные свидетельства носили лишь косвенный характер, — продолжал он. — Кто-то от кого-то чего-то слышал. Поэтому подьячие, уже найдя истину и потеряв интерес к дальнейшему следствию, записывали показания по известному стереотипу, так сказать, только для количества. Это впоследствии, кстати, и заставило некоторых историков заподозрить Шуйского и Годунова в фальсификации дела. Таким образом, защита считает доказанным, что царевич покололся сам и что Борис Годунов не виновен. Я кончил!

Он победоносно взглянул на Андрея и сел. Максим Иванович благосклонно кивнул ему головой и спросил:

— Есть ли вопросы к защите?

Однако убедительные доводы, приведенные Игорем, казалось, нисколько не поколебали Андрея. Подергав себя за левый усик, Андрей невозмутимо повторил вопрос:

— Так кто же ударил в колокол? — Чтобы унять поднявшийся шум, он чуть повысил голос: — Вопрос отнюдь не праздный. Все дело крутится вокруг этого колокола. Если вы внимательно посмотрите дело, то убедитесь в этом. Вот поглядите — Михаил и Григорий Нагие показали, что они прибежали со своего, подворья во дворец, будучи встревожены колокольным звоном, а Василиса Волохова заявила, что Григорий Нагой находился у царевича и бил ее прежде, чем начали звонить у Спаса. Григорий Нагой прибавил, что в колокол начал звонить пономарь, вдовый поп Федот Афанасьев, по прозвищу Огурец. Когда же комиссия начала допрашивать вдового пономари, то тот неожиданно рассказал совсем другое. Якобы он сидел у себя дома, когда у Спаса зазвонил сторож Максим Кузнецов, и он, Огурец, от себя с двора побежал в город и, когда прибежал к церкви к Спасу, встретился ему кормового дворца стряпчий, Суббота Протопопов, и велел ему звонить в колокол у Спаса, да ударил его в шею и заставил силою звонить, говоря, что царица Мария приказывает, и все это он говорил перед Григорием Нагим. Нагой сказал: «Того он не слыхал, что тому попу Федоту велел звонить Суббота Протопопов; а сказывал ему тот же поп Федот, что велел ему звонить Суббота, и что прибегал к нему Михаила Битяговский, и он заперся, на колокольню его не пустил». А Суббота Протопопов, поставленный на очную ставку с попом Федотом, сказал: «Как приехал на двор Михайла Нагой и велел ему, Субботе, звонить в колокола для того, чтобы мир сходился, то он и приказал Огурцу звонить»

Запутанная история, не правда ли? — спросил Андрей. — Нагие сами прибежали на звон, и вдруг они же и приказали звонить. Кому верить? Что должен был сделать любой нормальный следователь? Конечно, вызвал бы на допрос Кузнецова. Но комиссия почему-то не сделала этого. Очень странная забывчивость. Полагаю, что здесь было одно из двух: либо сторож, действительно что-то видевший, в панике скрылся, либо дал такие показания, которые противоречили уже принятой комиссией версии, и эти показания были изъяты.

О том, что следствие велось крайне необъективно, говорят многие другие факты, — с улыбкой превосходства добавил Андрей. — И наш защитник отлично их знает. Имеется путаница в показаниях о том, как вел себя дьяк Битяговский, и о том, чем же покололся царевич — ножом или сваей, то есть остро отточенным гвоздем. Тенденциозность дела видна и из того, что нигде ни разу не упоминается имя Годунова. Явно, что были изъяты все показания, которые бросали бы на него тень.

— Относительно ножей ты хотел что-то сказать, — напомнила внимательно слушавшая Лариса.

— Да, насчет ножей, — спохватился Андрей. — Ты, Игорь, просто ничего не понял. Ножи Нагой подбросил на тела убийц вовсе не для того, чтобы доказать, что они убийцы.

— А для чего же еще? — удивился Игорь.

Андрей покачал головой:

— А еще историк! Тут надо мыслить конкретно, поставить себя на место Нагого, и станет все ясно. Нагой знает о приближении комиссии, так?

— Вероятно, — усмехнулся Игорь.

— Знает, что может быть наказан за самосуд?

— Это же ясно! Не понимаю, куда ты клонишь.

— Так Нагой вовсе не собирался доказывать, что убитые нм люди — убийцы. Понимаешь?

— Не понимаю, — начал сердиться Игорь. — Говори яснее!

— Ну, как же! — загорячился Андрей. — Нагой знал, что они убийцы. И если бы они были живы, они, конечно, признались бы. Но Нагой в горячке, да еще будучи пьян, дал сигнал к их избиению. Что ему теперь оставалось делать? И он решил, посоветовавшись с приближенными, выдать избиение на площади за вооруженный конфликт, понимаешь? Дескать, убийцы набросились на него с оружием в руках, а ему пришлось действовать в порядке самообороны. Теперь дошло? Отсюда и боевая палица с подворья Битяговских. Смешно же предполагать, что на младенца шли с боевой палицей! И я думаю, что это дело сошло бы Нагим с рук, если бы не донос Русина Ракова, сразу выбивший из-под их ног твердую почву. Поэтому Нагому и оставалось только начисто все отрицать.

Все сидели задумавшись. А Максим Иванович просиял:

— Ну молодец, Мегрэ! Такую трактовку не давал ни один из историков. Ай да криминалист!

Андрей добродушно похохатывал. Потом посерьезнел и сказал в заключение:

— Таким образом, граждане заседатели, обвинение решительно отводит доводы защиты, построенные только на материалах следственного дела, и предлагает перейти к следующему по времени показанию Шуйского.

ВЕРСИЯ ВТОРАЯ: «ЦАРЕВИЧ СПАССЯ ОТ УБИЙЦ»

— Может, перерыв объявить? — предложил Борис. — Потанцуем. Я с собой кассетник захватил...

Андрей врубил на полную мощность портативный магнитофон. Все повскакали и начали прыгать вокруг костра под оглушительную мелодию. Максим Иванович, сидевший на своем раскладном кресле чуть в стороне, в шутливом ужасе заткнул уши. Борис чуть приглушил звук.

— Максим Иванович, вам не нравится современная музыка?

— Честно?

— Конечно!

— Если честно, терпеть не могу. Нет, я не против джаза в принципе. Люблю и Армстронга, и Эллу Фицджералд, и Мирей Матье. Но у них хоть есть мелодия. А у этих современных, как их, ВИА, извините, кроме шума, ничего не улавливаю. И вообще, Боренька, мне кажется, что ты уклоняешься. Признайся честно — не готов к докладу?

— Я всегда готов! — возмутился Борис.

— Ну а если готов, давай к барьеру! — настаивал Максим Иванович. — Время — десятый час, и отроков скоро надо будет разгонять по домам. Юноши, вы меня слышите? Или — или.

Школьники без протеста начали усаживаться у костра. Максим Иванович ликовал:

— И вновь муза истории Клио победила!

Борис послушно выключил магнитофон и встал около костра, пытаясь вглядеться в лица окружавших ребят.

— Скажу честно, я взялся защищать версию о том, что царевича спасли и подменили другим мальчиком, с большим интересом. Уж очень привлекательна, для меня во всяком случае, загадка характера царя Дмитрия Первого, прозванного позже Лжедмитрием. У Пушкина Лжедмитрий выглядит этаким холодным честолюбцем, для которого даже его пламенная любовь к Марине Мнишек лишь еще одна ступенька в жизненной карьере. А в моем воображении Григорий Отрепьев, он же царевич Дмитрий, предстает веселым полумонахом, полунищим, вроде тех вагантов, что бродили в то время по дорогам Европы, задирая рыцарей, приставая к девушкам и сочиняя разудалые песни про бога и черта. По моему мнению, эти черты привлекали к нему сотни и тысячи вольных казаков из Запорожской Сечи, единодушно вставших под его знамена и не бросивших его, как поляки, когда казалось, что военное счастье отвернулось от царевича.

Итак, представьте себе, — продолжил Борис, — Москву зимним утром тысяча шестьсот второго года. Обычно многолюдная торговая улица Варварка (проходившая мимо нынешней гостиницы «Россия») пустынна. В столице, как и во всей стране, царит голод. По улице бредет, ежась в своей черной рясе, с котомкой за плечами, бродячий монах Варлаам. Выглядит он уныло — никто из обычно гостеприимных москвичей не спешит накормить его или дать подаяние. Неожиданно его окликнул другой чернец, назвавшийся Григорием Отрепьевым. Был Григорий среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое, весьма некрасивое, волосы рыжеватые, глаза темно-голубые.

Он рассказал Варлааму, что, живя в Чудовом монастыре, сложил похвалу московским чудотворцам, и патриарх, видя такое старание, приблизил его к себе и даже стал брать с собою в царскую Думу.

Однако, заявил Григорий, земная слава его не прельщает, поэтому решил он съехать из Москвы в какой-нибудь дальний монастырь и предложил Варлааму стать его попутчиком.

Относительно славы земной Григорий, конечно, лукавил. Решил бежать он вовсе не из-за скромности, а из-за царского гнева. Сегодня мы точно знаем, что Григорий Отрепьев и Лжедмитрий — одно и то же лицо. Это подтверждается, с одной стороны, «Изветом» Варлаама. написанным после смерти самозванца, а с другой стороны, исповедью Лжедмитрия, обнаруженной недавно в польских архивах. Совпадение всех фактов удивительное.