Алексей Петров - Голуби на балконе Страница 7

Такими и застал нас управляющий. Он вошёл в комнату и замер, медленно багровея от негодования. Его нижняя челюсть заёрзала из стороны в сторону, словно пыталась освободиться от непосильного гнёта челюсти верхней. Он напоминал городничего в финальной сцене спектакля «Ревизор». Вслед за управляющим вошла и комендантша.

— Я вас слушаю, — с достоинством произнёс Сарычев, поудобнее усаживаясь на стуле.

— Это мы хотим послушать вас! — взвилась комендантша.

Владимир Сергеевич поморщился.

— Что–то зубы нынче разболелись… Должно, к дождю…

Кажется, это была цитата из Чехова.

— Что вам угодно, товарищи?

— Мы собираемся вас выселить.

— Вот новости. Почему же?

— Вам эта комната не нужна.

— Как раз сейчас она нужна мне больше, чем когда–либо.

— Вы здесь не живёте. Вас невозможно застать дома.

— Я работаю восемь дней в неделю и иногда ночую у родителей.

Ага, «восемь дней в неделю»… Пошли битловские примочки. Жаль, эти придурки не оценили.

— После работы люди приходят домой… — заметил управляющий.

— Знаете ли вы, что такое ночное дежурство?

— А по выходным?

— Суточное дежурство!

— Сегодня суббота. Где же вы были?

— Посмотрите на мои руки: они испачканы кровью! Меня вытянули из операционной. Вы мешаете мне работать.

Сарычев торжественно предъявил гостям бурые пятна крови у локтей. Управляющий брезгливо отшатнулся.

— Вы захламили балкон! — снова пошла в атаку комендантша.

— Тут мне трудно возразить вам. Никак руки не доходят. До маток доходят, а до балкона — увы… Претензий к вам не имею.

— Вас вообще нужно оштрафовать!

— Пожалуйста! — Володя широким жестом достал из кармана запечатанную пачку трехрублёвок. — Сколько: десять? двадцать? тридцать? Сколько?

Управляющий поскучнел. Он явно ждал, что Сарычев откажется уплатить штраф.

— Развели здесь, блин, бордель, — пробормотала комендантша.

— Минуточку! — обрадовался Володька. — Давайте условимся о терминах. Что такое бордель?

— Ладно, не цепляйтесь к словам, — отмахнулся управляющий.

— Нет, давайте всё же разберёмся. Что такое бордель? Вы вот, похоже, не знаете, а я знаю, потому что я врач и часто лечу всяких там, к примеру, женщин…

Он с удовольствием оглядел комендантшу с ног до головы, и та вдруг покраснела.

— Сами не живут, а квартирантов селют, — поспешила сменить тему пострадавшая.

— Он ещё не жил здесь ни одного дня! — возразил Володька и кивнул в мою сторону.

— Ладно, мне некогда тут с вами… — заторопился управляющий. — Придёте ко мне в кабинет, и мы…

— Секундочку! — остановил его Сарычев. — Это всё не так–то просто. Я вынужден уехать в долгосрочную командировку в Пензу.

— Ну и на здоровье.

— Подчёркиваю: я не на пикник собрался с девочками из медучилища и не к бабушке в Тютюши. Меня направляет областное руководство с очень важным поручением.

— Нет у нас времени дискутировать тут с вами, — сказал управляющий и поспешил вслед за удирающей комендантшей в коридор.

Но Володька настиг их там, и они препирались ещё минут пять.

Сарычев никогда не чурался общественной работы и умел говорить.

— Значит так, Игоряныч, — сказал он, вернувшись в комнату. — Живи и не дёргайся. Это была психическая атака. Видно, кому–то очень понадобилась моя комната… Одно прошу: баб сюда поменьше води. Имей в виду: я всё–таки член партии. Доброжелатели всегда найдутся. Скажут потом, что коммунист Сарычев у себя в коммуналке прёт молодых тёлок…

Он попрощался и уехал на работу, а я, измочаленный и опустошённый, прилёг на раскладушку и закрыл глаза.

На балконе ворковали и шуршали крыльями голуби. Птенцы пищали совсем как мыши.

10

Разбудил меня низкий женский голос. Он прозвучал где–то совсем рядом. Сначала мне даже показалось, что у меня гости. Я поднял голову, оглянулся на голос — туда, где в немытом стекле балконной двери разливалась серая муть раннего апрельского вечера.

Никого, кроме меня, в комнате не было. Просто соседка из двадцать шестой вышла на балкон, чтобы поболтать с приятельницей с верхнего этажа. Судя по всему, они часто так делали. Балкон — о чудо советской архитектуры! — принадлежал сразу двум комнатам и был перегорожен фанерным щитом. На каждую половину приходилась своя дверь.

— Батюшки! не узнаю! — фальшиво восхищалась соседка. — Куда делись доски? Хозяин, кажется, забыл запереть балконную дверь…

«Придётся высунуться, чтобы не вводить любопытную бабу в искушение заглянуть ко мне в комнату», — вздохнул я и нехотя поднялся.

— Добрый вечер! — кивнул ей, почти не повернувшись в её сторону. Свесился с балкона, посмотрел вниз, на пыльные крыши гаражей во дворе.

— Ах! я вас, кажется, разбудила, — притворно огорчилась она.

— Ничего, пора вставать.

— Ой, да тут целое голубиное семейство! — удивилась женщина.

— Да, шумные птицы, — согласился я. — Вроде мешают, а прогнать жалко…

Мамаша голубят сидела, нахохлившись, на оконном карнизе и настороженно, одним глазом, поглядывала на нас.

— Вот и будут теперь срать тут, — сердито сказала соседка. — А я, между прочим, чистое бельё вывешиваю.

— Что поделаешь…

Я ушёл в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Вот ещё страсти пердячие. «Бельё»…

Мне было одиноко и грустно. Первый вечер в чужом доме. Nobody came. Тишина… и только птенцы пищат на балконе…

…Дня через два, вернувшись с работы, я не нашёл гнезда. На соседской половине балкона его не было тоже. Голубка суетливо бегала по карнизу, и оттуда доносилось тревожное утробное ворчание.

«Неужели выбросили птенцов, — ужаснулся я. — Ах, сволочи!»

Вечер начался с неприятности. Мне подумалось, что это тайный знак, дурная примета, хотя в приметы я, в конечном счёте, не верил.

Во дворе, у молочного магазина, меня ни с того ни с сего обматюгал рыхлый толстопузый грузчик с явными признаками катаракты правого глаза. Это был измученный алкоголем и другими излишествами гипертоник: багровая рожа, вздувшиеся вены на висках, обвислые, как у мопса, щёки. Я не ответил ему, потому что обругал он меня без всякой причины. Видно было, что ему очень плохо. Развалина, рухлядь.

В хлебном я повздорил с продавщицей, когда она попыталась всучить мне грязную чёрствую буханку…

Я забыл о голубятах.

На улице было слякотно и зябко, но хмельной весенний дух уже явственно ощущался в каждом дуновении вечернего ветерка. Люди спешили по своим домам. В окнах горел свет. Там, за чужими окнами, было тепло и уютно. Там готовили ужин и бубнил телевизор.

О птицах я не вспомнил и дома. Вымыл посуду, вытер пыль с подоконника, просмотрел газеты…

Но вдруг странный звук заставил меня вздрогнуть и прислушаться. Казалось, на балконе кто–то тихо плачет… Плачет и старается скрыть своё горе от всех, приглушить подушкой, спрятать подальше от чужих ушей. Там, за балконной дверью, рыдали тайком, безутешно и страшно…

«Да нет же! — очнулся я. — Это просто голуби воркуют. Это только голуби… Куда же делись птенцы?»

Я больше не мог оставаться дома. Этот гнусный городишко, зловонный пунктик на карте страны под названием Щукин уже изрядно мне надоел, но я чувствовал, что дома просто–напросто сойду с ума. Я выбежал на улицу. Ноги вязли в глубокой жиже талого снега и грязи. Автобусов, как назло, не было, а меня тянуло в центр, к людям.

«Придётся на такси, — подумал я, быстро пересчитывая наличность в карманах. — Неприятно, конечно: сейчас непременно начнут кривляться, намекать о дополнительном вознаграждении…»

Свободных тачек не было тоже. Такси проезжали мимо. Водители не обращали внимания на мои отчаянные жесты. Я чувствовал, что уже основательно продрог.

«Взять частника. Дам трояк — довезут».

Но и частники не хотели останавливаться.

Я с неприязнью думал о тех, кто уже добрался до дому, влез в тапочки и уткнулся в газету, с интересом принюхиваясь к запахам из кухни. Я завидовал этим людям. У них был дом, семья, их ждал завтрашний день.

Теперь я бросался к каждой легковушке, размахивал руками, кричал, гримасничал — всё без толку.

«Пять, пять отдам! Только бы побыстрее!»

Я удивлялся недогадливости водителей. Вот же она, пятёрка, лёгкая, халявная, берите просто так, никаких ведь усилий не нужно, только помогите мне, помогите, помогите…

Тут у обочины затормозил «Москвич». Я почти упал на боковое окошко и заглянул внутрь салона. За рулём сидела женщина лет тридцати. В общем–то, ничего удивительного в этом не было, но я отчего–то растерялся и замер, понимая, тем не менее, что глупо вот так, по–бандитски, останавливать автомобиль, а потом, ухватившись за ручку дверцы, молчать и таращиться на водителя.