Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик? Страница 7

— Пошёл вон! — говорю и снова берусь за весла. Пёс ни с места. Думаю: «Ладно! Не так одиноко будет!»

Смотрю, старика уже не видно.

Рванул вёслами, пристроился за какой‑то белой шлюпкой. А сзади ещё две с рыбаками. Последние.

Течение реки подхватило. Успевай только оглядываться. Ведь гребёшь, сидя спиной к движению. Какой дурак это придумал?! Едва не врезался в мотор белой шлюпки. Там очкарик какой‑то сидел, вроде тебя, лохматый, вёслами загребал.

Он проскочил эту мель между песчаной косой и берегом. И я за ним. Проскочил.

Несёт по инерции мимо него. А он весла бросил, двигатель запускает, за шнур дёргает. А мотор не заводится. Тут он матом меня обложил.

А мне смешно. Смотрю, я уже в море, и погранбудка удаляется. Проскочил.

Гребу, озираюсь. Те, кто первые на моторах, далеко ушли. Чуть не до горизонта.

Солнце из‑за гор всходит. И собака моя на носу сидит. Как‑то поверилось, что все удачно получится, всё будет хорошо. И это самое лучшее из всего, что было.

Есть захотелось жутко. Я отгрёб ещё немного. Думаю: «Надо как следует заправиться перед броском». Остановился. Достал из сумки сало, сухари. Ножом сковырнул крышку с «Фанты». Поел, запивая из бутылки. Псу тоже шматок сала кинул, да неудачно: попало на дно, под решётку, в вонючую воду.

Тот спрыгнул с носа, все‑таки исхитрился, достал. И снова на нос забрался. Сидит, ухом поводит. «Назову его, — думаю, — Матросом. Или лучше Ворчуном». Почему Ворчуном — сам не знаю, просто такая мысль пришла.

Сдвинул я рукав повыше, взглянул на стрелку компаса. Потом перевёл дыхание. Взялся за рукоятки весел. И как начал шпарить на юго–запад!

Вода под килем звенит, солёные капли с весел брызгают, на лицо попадают. Утираться некогда. Гребу!

И если честно: вот о чём я думал тогда с каждым взмахом весел:

Будьте вы прокляты с вашими мусорными баками!

С вашими психинтернатами!

С вашими разводами!

С вашей докторской колбасой!

С вашими очередями и морозами!

С вашей школой и комсомолом!

С вашим Львом Лещенко и Леонидом Брежневым!

С вашим Черненко!

Стало жарко. Солнце от гор оторвалось. Рванул я «молнию» на куртке, расстегнул. Огляделся. Есть ещё несколько лодок дальше меня — рыбаки рыбу ловят.

А город Сухуми уже чуть виден — просто полоска берега с крышами зданий, за которыми высятся горы.

Ничего не было жалко. Ни мать. Ни тебя.

Гребу и думаю: «Прощайте, дорогие родители! Счастливо оставаться! Спасибо за моё исковерканное детство!»

Прошёл я мимо тех рыбаков. Они ещё на меня оглянулись, один, помню, крикнул: «Дальше не ходи!»

«Фига с два! — думаю. — И вы оставайтесь со своей селёдкой и погранбудкой!»

Все дальше они, все дальше. Стали словно клочки мусора на чистом море.

И хоть ладони саднило, мускулы заныли, я все махал вёслами, отпихивался от толщи волн. „ Глянул вперёд, а там бескрайний синий простор. Свобода! Собака моя в клубок свернулась, лежит. Наверное, укачало.

Думаю: хорошо, большой волны нет. И погода мировая, как на заказ. Выхожу в международные воды.

Только бросил весла, хотел снова на компас взглянуть — неизвестно откуда катер. Летит ко мне.

Сначала подумал, что это сейнер рыбацкий. А у него пулемёты торчат на носу, на корме…

Он такую дугу описал, снизил скорость. Задним ходом приближается. Вдруг рявкнул громко, на все море:

— Эй, на шлюпке, готовьтесь принять конец!

Я будто окаменел. Сижу. Не знаю, что делать. Смотрю, там на корме два матроса с карабинами. У одного в руках свёрнутый кольцами канат. У другого — мегафон.

— Лови!

Канат рядом с лодкой плюхнулся в воду. Всего обрызгал. Они выбрали его, катер ещё ближе подошёл задом. Матрос снова крикнул в мегафон:

— Принимай конец! Привязывай к лодочной цепи!

— Не имеете права, — говорю. — Я рыбу ловлю. Чего пристали?

А сам уже перелез к носу. Отпихнул собаку. Готовлюсь канат ловить. Руки дрожат.

Снова канат полетел. Прямо в меня. Едва не убил. Поймал я его. Стал привязывать к лодочной цепи. Толстый. Никак не привязывается. А те подгоняют:

— Живей!

Наконец связал узлом канат и цепь, катер рванул. Лодка дёрнулась. Чуть не полетел в воду. Уцепился за борта, сел на нос. Помчали меня обратно.

А в лодке, оказывается, полно воды. Выше решётчатого настила плещется. Дрянь лодка. Мог потонуть.

«Лучше бы потонул, — думаю. — В тюрьму засадят. Оттуда даже отец не выручит. Хана.»

Хоть безразличие какое‑то охватило, подумал: «Можно спастись! Скажу, приезжий, не знал, докуда разрешено заплывать».

И вспомнил: у меня же компас на руке, в сумке карта Турции, которую я у тебя из «Малого атласа мира» выдрал…

Компас потихоньку снял, опустил руку за борт, разжал пальцы. Избавился.

А сумка на среднем сиденье осталась. Рядом с ней пёс сидит.

Только я хотел туда перебраться, матрос как гаркнет в мегафон:

— Оставаться на месте!

Тогда я стал корзину этого старика — хозяина лодки — потихоньку к себе ногой пододвигать. Глянул сверху — там в целлофановом пакете пенопласт с намотанной на него леской, с крючками и красными пёрышками — самодур!

Все‑таки легче стало. Поди докажи, что я не на ловлю вышел. А карта… ну и что, скажу, на случай непогоды. Чтоб не заблудиться.

Ты читаешь про все это и наверняка не доволен, что я из твоего атласа выдрал карту. Да зачем она тебе? Всё равно нигде не был, да и вряд ли будешь со своей любовью к этой самой Родине.

Я хоть сделал попытку. Не удалось тогда — получится сейчас, если придёт, наконец, вызов.

Думал, повезут обратно к устью реки, на причал. А они — прямо к набережной. Мимо всех этих рыбаков на шлюпках. И все на меня смотрят.

Почему‑то отчаянно сделалось, весело. И я поднял руки вверх. Будто бы шпиона поймали, и вот он сдался. И с набережной смотрели прохожие. И с пляжа какие‑то физкультурники в спортивной форме. Так и доставили до берега — с поднятыми руками.

Там уже газик стоял. С надписью «Комендатура». И рядом два пограничника ждут — офицер и солдат.

Мою сумку, корзину старика — все забрали и сели вместе со мной в машину.

Пёс выскочил из лодки и наутёк. Оглянулся я тогда на него, завидно стало до слез.

Что было в комендатуре, писать не хочется. Обыск. Допрос. Кто отец? Кто мать? Всю одежду перетряхнули, кроссовки распороли. Сгущёнку из банок вылили. И конечно, привязались к карте Турции: «Где назначена явка? С кем?» Как в кино.

Майор допрашивал, вроде взрослый человек. Я ему говорю: «Чего вы мне шьёте? Просто приехал рыбу половить».

А он как вскочит из‑за стола. Как даст кулаком в лицо. У меня кровь из носа потекла.

И тут я понял то, что сейчас хочу тебе сказать, все же ты мне отец: никогда, ни при каких обстоятельствах не попадайся им в лапы. Это как крюк какого‑то страшного механизма. Подцепят, и закрутит, и ты уже не человек с именем и фамилией. И не надейся ни на какие права.

В общем, били меня. И кулаками. И резиновой палкой. Все это час длилось, наверное. Пока не догадался сказать, что я на учёте в Москве в психдиспансере.

Солдат отволок в пустую камеру, запер.

А вечером привели опять к этому майору. Вежливый такой сделался, добрый.

— Связались с Москвой, — говорит, — с тобой все ясно. Давай договоримся. Вот лист бумаги, авторучка. Пиши объяснительную, что хотел перейти государственную границу, чтоб увидеть памятники Венеции.

— Какой ещё Венеции? — говорю. — При чём тут Венеция?

— Ну, не хочешь Венецию, — отвечает, — пиши хоть египетские пирамиды. А может, английскую королеву. Или Маргарет Тэтчер. Все едино. Ты же ненормальный. Значит, не по нашему ведомству. А нам нужна версия. И мы тебя завтра отпустим. Даже судить не будем.

Написал им, что хотел увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер. Подписался.

Фига с два отпустили. Утром запихнули в санитарную машину с решётками. Сопровождающего дали — солдата с карабином, узбека. У него были мои документы и сумка.

Ехали долго. Куда‑то в горы, где снег лежал. К вечеру стали перед какими‑то воротами. На гудок они распахнулись. Проехали мимо голых деревьев, и я увидел длинный облезлый двухэтажный дом с зарешеченными окнами.

Подумал, тюрьма, оказалось — психбольница.

Что за жизнь у меня! Вечно чего‑то жду. Время тянется медленно. Потом, глядишь, месяц прошёл. Или год. А я опять жду чего‑то.

Как‑то ты сказал, что нужно жить в настоящем времени. И на полную катушку. И твойКрамер тоже твердил мне, что надо быть сразу здесь и теперь.

Не хочу я мучиться в этом вашем настоящем времени, когда здорового человека без суда запирают в психушку. Которая, может быть, хуже тюрьмы.

Я ведь тебе не все рассказал, когда вернулся. Знаю, ты не стал бы злорадствовать, но все же в душе мог подумать: «Так тебе и надо, если решился на такое, причинил столько горя…»