Наталья Калинина - П.И.Чайковский Страница 9

Прошло несколько лет, прежде чем Петр Ильич принялся за сочинение большого балета, "Лебединое озеро", который ему заказала дирекция императорских театров за 800 рублей. (Итальянскому композитору Джузеппе Верди за оперу "Сила судьбы", написанную по заказу Петербурга, было заплачено 60 тысяч!) Принимаясь за эту работу, Чайковский думал прежде всего о танцевальных сценах в операх Глинки — вот где музыка живет сама по себе, нисколько не стесняемая ритмами танца. Новый балет нужно строить так, чтобы публика не только видела главных героев на сцене, а еще и слышала их в музыке.

…Волнующая "лебединая" тема заявляет о себе в самый разгар бала в честь совершеннолетия принца Зигфрида, когда в небе вдруг проплывает стая лебедей. Она звучит в оркестре, воссоздавая трепетный поэтичный образ прекрасной девушки Одетты, она не раз появится во время спектакля: тревожно и призывно — в сцене обольщения Зигфрида дочерью колдуна Ротбарта Одиллией, щемяще-грустно на берегу озера, где Одетта и ее подруги-лебеди ждут их спасителя Зигфрида.

Впервые на сцене императорского театра шел балет, музыка которого состояла не из простеньких мотивчиков, приспособленных для танца, а сама собой являла цельную симфоническую поэму, в звуках рассказывающую о любви, что оказалась сильней всех злых козней.

Когда в зале погасили свечи и на освещенную лунным светом сцену выплыла белоснежная стая девушек-лебедей, когда зазвучало ставшее отныне знаменитым Адажио, повествующее печальную историю Одетты, Чайковский, сидевший рядом с отцом в боковой ложе, вспомнил, как ходил с матушкой в Петербурге в зоологический сад и как она, указывая на стройную шеренгу неслышно скользящих по воде красавцев лебедей, сказала: "Видишь, Петечка, лебедушки-то точно красны девицы в танце плывут. Засмотришься. До чего же благородная и преданная птица. В народе легенда ходит, будто когда лебедь подругу теряет, он взмывает в самую высь неба и оттуда грудью кидается на скалы. Наверно, в каждой легенде есть доля правды…"

Счастливый Илья Петрович поглядывал на сына и потихоньку утирал слезы. Потом, наклонившись к самому его уху, сказал едва слышно:

— Весь вечер думаю о нашей несравненной матушке. То-то бы гордилась тобой. Спасибо, Петечка, что обессмертил род Чайковских.

Слава русского композитора Чайковского росла не по дням, а по часам, однако в кошельке, как правило, было пусто. Разумеется, он был крайне нерасчетлив, подчас бездумно расточителен. Правда, на себя расходовал совсем немного, зато любил щедро угощать друзей, к праздникам посылал отцу и любимым братьям, Модесту и Анатолию, дорогие подарки и, конечно же, помогал тем, кому была необходима помощь.

…Помнится, весной перед самыми экзаменами вдруг перестал посещать занятия талантливый мальчик, скрипач Сема Литвинов. Оказывается, ввиду материальных затруднений отец решил забрать сына из консерватории с тем, чтобы он выбрал для себя другую карьеру. Петр Ильич сам отправился на квартиру к ученику, которого застал в слезах и в обнимку со скрипкой. Каким счастьем, какой благодарностью светились глаза мальчика, когда он узнал о намерении учителя сделать его своим стипендиатом!

Если удавалось отвести чью-то беду, на душе воцарялись гармония и умиротворение. Петр Ильич ценил это состояние превыше всего. Если же рядом страдали — в душе умолкала музыка.

Узнав о крайней нужде первой учительницы музыки, Марьи Марковны Пальчиковой, Чайковский устанавливает ей ежемесячную пенсию, которую выплачивает до самой ее смерти.

"Деньги его гораздо меньше принадлежали ему, чем остальным людям, — писал о брате Модест Ильич. — Он сам шел навстречу беде других".

Иной раз из-за безденежья приходилось писать по заказу. Правда, по молодости лет он сочинял с легкостью, с возрастом же стал к себе придирчивей, требовательней, суровей. Разумеется, в принудительной работе есть и свои преимущества: поджимают сроки договоренности, так что садись за стол, дабы не прослыть обманщиком.

Так, по заказу, родился цикл фортепьянных пьес "Времена года", сочиненный для музыкального приложения журнала "Нувеллист". Издание выходило первого числа каждого месяца, в нем публиковались романсы Алябьева и Варламова, Глинки и Даргомыжского, фортепьянная музыка Листа, Шопена, Бетховена. Журнал был весьма популярен среди любителей домашнего музицирования, коих в середине прошлого столетия в России было великое множество.

"Времена года" печатались весь 1876 год, месяц за месяцем. Музыкальная публика с нетерпением ждала очередного номера, критика помалкивала, не снисходя до столь невинных "пустячков", а сам композитор чем дальше, тем больше понимал, что рано или поздно его новый фортепьянный цикл займет достойное место в истории русской музыкальной литературы.

Так оно и произошло. В этой незатейливой, сродни народному творчеству музыке бездна истинной поэзии. Пестрит шумный масленичный хоровод, мчатся наперегонки лихие тройки со звонкими заливистыми бубенцами, трубят поутру охотничьи рога, льются над безбрежным степным привольем песни жнецов и косарей. В жаркий июньский день хорошо брести пыльным полевым проселком, отдавшись во власть солнца, ветра, ароматов цветущих трав. Ну а в октябре хочется присесть в сумерки возле окна и под шорох дождевых капель погрустить о промелькнувшем лете. Да будет благословенна эта светлая мечтательная грусть!

Чайковский, как и многие его современники, был потрясен романом-эпопеей "Война и мир". Перечитывая на протяжении всей своей жизни Толстого, он каждый раз постигал что-то новое, умилялся и восхищался его безграничной любовью к человеку, разделял призыв к нравственному самоусовершенствованию.

Не только творчество, а и сама незаурядная личность великого русского писателя волновала умы и сердца передовой российской интеллигенции. Толстой затрагивал те самые общечеловеческие проблемы, которые касались буквально всех, Толстой открывал новые горизонты человеческих взаимоотношений, Толстой возвеличивал человека, сострадая в то же самое время к его слабостям. Толстой, наконец, проповедовал суд собственной совести и чести…

По просьбе Чайковского Николай Григорьевич Рубинштейн устроил в середине декабря 1876 года музыкальный вечер специально для Льва Николаевича Толстого.

Слушая Анданте из Первого струнного квартета, то самое, в основу которого легла дивная народная мелодия "Сидел Ваня на диване", великий писатель залился слезами.

Чайковский был безмерно счастлив и растроган до глубины души умением Толстого раствориться в музыке.

Они провели вместе два удивительнейших вечера. Говорили о музыке, литературе, богатой духовной культуре русского народа. Толстому музыка представлялась в виде волшебной горы, к вершине которой способны добраться лишь посвященные. Однако, по его мнению, основание музыки зиждется на народной песне. Как и Чайковский, Толстой знал, любил народную песню, считал ее вечным источником познания жизни.

"Как я рад, что вечер в консерватории оставил в Вас хорошее воспоминание! — восклицал Чайковский в одном из писем к Толстому. — Вы один из тех писателей, которые заставляют любить не только свои сочинения, но и самих себя".

Беседуя с Толстым, Чайковский получил подтверждение своей уверенности в том, что настоящий художник не должен насиловать талант с целью понравиться публике. Ибо труд такого художника непрочен, а успехи эфемерны.

Лев Николаевич в свою очередь увидел в Чайковском композитора, творящего не для кучки аристократов, а для всего народа. Великий писатель оценил и полюбил музыку Петра Ильича Чайковского.

"…Величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников — есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа", — напишет позднее Чайковский в одном из писем.

Надежда Филаретовна фон Мекк была крайне близорука, однако разглядела, что в той же самой ложе через три кресла от нее сидит сам Чайковский, музыку которого она боготворила.

"Какое у него одухотворенное и в то же время меланхолическое выражение лица, — думала Надежда Филаретовна, то и дело чуть-чуть поворачивая в его сторону лорнет. — Наверняка он очень искренний человек и в музыке высказывает весь свой внутренний мир".

Когда кончился спектакль, Надежда Филаретовна еще долго сидела в кресле, не в силах подавить волнение, возникшее от близости обожаемого ею человека. Наконец в зале одну за другой погасили свечи, и она, сопровождаемая старшим сыном и невесткой, вышла в фойе.

Ей показалось, будто Чайковский, разговаривавший с Николаем Григорьевичем Рубинштейном и еще с кем-то из консерваторской профессуры, посмотрел на нее с нескрываемым любопытством. Надежда Филаретовна, покраснев точно гимназистка, поспешила спрятаться за спину сына.