Алексей Петров - Голуби на балконе Страница 9

Я притворился удивлённым.

— Почему?

— Ну-у, — он по–обезьяньи вытянул губы, — если мы о-очень хорошо попро–о–сим…

— Уйди. Тебе же лучше будет, — серьёзно сказал Серёга.

В его глазах бесился огонёк тревоги.

— Ты ей кто? — спросил я.

— Ну, короче: мы не в Сочи… — вмешался второй.

— Ты её любишь? — снова спросил я Серёгу, не обращая внимания на умственные потуги его приятеля.

— Тебя не касается! — процедил сквозь зубы Сергей, украдкой глянув на товарища.

— Она знает об этом? — не унимался я.

Похоже, я был близок к тому, чтобы получить хороших пиздюлей.

— Хочешь, скажу ей об этом?

— Я хочу от тебя только одного: вали отсюда… сделай одолжение, — проникновенно произнёс Серега.

— Вот что, мужики, — сказал я. — Там ещё осталось. Так что задержусь ненадолго… И потом, надо же попрощаться с дамой. Как так: взять и уйти? Это как–то, знаете ли, не комильфо.

— Чё? — приоткрыл рот Сергей.

— Больше ничего не будет, слово даю. Допью своё и исчезну. Идёт?

Я направился к столику. Хорошо, что не пришлось драться. Не умею.

Надрывно стонали музыкальные колонки. На танцевальном пятачке топтались захмелевшие гости. Вспышки огней цветомузыки делали лица жёлтыми, зелёными, синими. Я увидел неестественно широкие зрачки Светки и пошёл на них, как катер на маяк.

— Обещал им, что мы немедленно расстанемся с тобой, девочка, — сказал я, поморщившись. — Кажется, он собирается с тобой переспать. У них это называется любовью.

Она сердито рассмеялась и, словно пригоршню песка, швырнула мне в лицо —

— Ты тряпка!

Я вцепился в край стола. Сердце забилось гулко и часто.

— Да, наверно, — тихо ответил я, медленно заводясь. — Тряпка. Кто же ещё? Иначе не сидел бы здесь, с тобой, и не вёл бы душеспасительные речи, как поп в страстную пятницу. И ты тоже, — я уже почти кричал, — слышишь? — ты тоже вряд ли торчала бы тут, в вонючем гадюшнике, в этой образцовой рыгаловке! Ты давно уже, пьяная, обиженная, липкая, лежала бы рядом со мной на мятой простыне и тихонько скулила бы от отвращения!

Я перевёл дух и, как салфеткой, промокнул ладонью лоб.

— Ты что — псих? — тихо изумилась Светка. — Вот видишь, ты всё–таки думаешь обо мне чёрт знает что.

Мне стало вдруг стыдно. Стараясь скрыть это, я заговорил горячо, торопливо:

— Ну, посуди сама, малышка, пораскинь–ка своим птичьим умишком: что мне думать о девице, которая сама подошла к моему столику, села рядом, потребовала выпивку?..

Я умолк. Светка тихо плакала. «Зачем я вру? Сам ведь предложил ей выпить…»

— Он всё время преследует меня, — бормотала она, размазывая слёзы тыльной стороной ладони. — Он уже достал меня! Мне это не нужно, не интересно… Я уже говорила ему, а он… он опять…

Я почувствовал, как заныло, заболело у меня в груди. Мягко положил Светке на руку свою ладонь.

— Извини… я что–то не то сказал. Ты… ты мне нравишься, ей–богу…

Нужных слов не было. Светка плакала. Я вздохнул.

— Заказать тебе ещё что–нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет — так нет.

Я встал, расплатился с официанткой и поплёлся к выходу. В тёмном проходе выросли две долговязые тени.

— Что же ты, паря? — услыхал я голос Серёгиного приятеля. — Обещал ведь не трогать её…

— Дай спички, — сердито отмахнулся я и вынул пачку «Столичных».

Часто и жадно затягиваясь, я подошёл к окну. Там, в двойном стекле, отражались два огонька сигареты.

Я сказал:

— Мне и вправду пора. Довольно. Сыт по горло.

— Так–то лучше, — проворчал Серёга.

— Знаешь, старина, по–моему, ты ей не нравишься, — сказал я ему. — Мне грустно говорить тебе это, но…

Он, потупившись, пнул в досаде окурок на полу и сжал кулаки.

— Что же делать? Вот ты, умник… может быть, ты скажешь?

— Не знаю. Честное слово, Серёга, не знаю.

Я развёл руками.

— Оставить вам сигарет?

Они переглянулись.

— А ведь мы бить тебя собирались, — хмыкнул Сергей.

По–доброму так, с теплотой сказал он это.

— Зачем? — пожал плечами я. — Что этим изменишь?

Мы молча подали друг другу руки. Я застегнулся на все пуговицы и, заранее съёжившись в предвкушении промозглой сырости, нырнул в гулкую тишину вечерних сумерек.

12

На сей раз с автобусом повезло. Я легко добрался до дома. К счастью, дверь в квартиру была ещё открыта. Дело в том, что Сарычев имел ключ только от комнаты, а от всей «секции» — нет. Если бы заперли, пришлось бы стучать, лишний раз мозолить кому–то глаза, а я не хотел этого, потому что, во–первых, жил здесь вроде как нелегально, а во–вторых, явился не совсем трезвым. От меня несло спиртным, и мне очень не хотелось встретиться с соседями, особенно с женщиной, которая жила в двадцать четвертой комнате и всегда по утрам пела только одну фразу — громко и с чувством: «Много он бед перенёс…» Каждое утро. Выглядело это так: вроде бы за стенкой тихо, тихо… а потом вдруг — словно гудок парохода в тумане: «Много он бед… У–о–а-а–а–а-а!..» Эта дама поглядывала на меня с недоверием.

Я впёрся в комнату и, кое–как переодевшись в домашнее, рухнул на раскладушку. Голова кружилась, в висках стучало, очень хотелось пить, но у меня не было сил подняться и открыть кран. Незаметно для себя я задремал и, кажется, проспал минут сорок.

В дверь кто–то поцарапался, и я очнулся и пошёл открывать. На пороге стояла комендантша. Я сразу понял, что она выпила. На ней была легкомысленная джинсовая юбочка, которая больше подошла бы тринадцатилетней нимфетке, и тонкая блузка с вышитыми гладью незабудками. По характерной обвислости груди и чуть просвечивающимся соскам я понял, что дамочка не надела лифчик. Отметил для себя сей факт автоматически, не придав ему никакого особого значения.

— Ещё не спишь? — развязно спросила гостья.

Я молча нагнулся к раковине и попил из ладони.

— Меня зовут Нина, — сообщила она.

— Игорь Николаевич, — представился я.

— Вот как: Николаевич…

Она с любопытством глянула на меня. Я знал, что выгляжу ужасно. Вечерняя побудка не красит никого.

— Слушай, а ты не похож на доктора, — сказала Нина.

— Почему?

— Не похож и всё. Доктора такими не бывают. Ты хирург?

— Нет, гинеколог.

— Брось разыгрывать. Ты думаешь, что если к тебе пришла одинокая женщина, то можно хамить?

Пьяно покачиваясь, она глядела на меня открыто, с вызовом. В её напряжённом взгляде угадывались отчаянная бесшабашность и готовность к любым неожиданностям. Так смотрят женщины нетрезвые.

— Разве я схамил?

— А как же это назвать?

— Я действительно гинеколог.

— Но ты ведь не веришь, что я — одинокая женщина?

— Ты?

На «ты» так на «ты».

Я дерзко окинул взглядом всю её ладно скроенную фигуру. Днём я не бываю таким наглым, но теперь по городу гуляла ночь. Время кошачьих инстинктов. Горячая пора для коллекционеров женщин. Момент вдумчивого поиска эрогенных зон.

— Когда–то у меня был муж. Но он погиб. Сгорел в самолёте. Он служил в военной авиации.

«Ага, — подумал я, — и теперь, надо полагать, тебя никто не трахает».

— Не веришь? — не унималась она.

— Пива хочешь? — сменил я тему. — У меня в холодильнике притаилась заветная бутылочка.

— Грубая работа, Игорь. Я не такая.

— Какая «такая»?

— Легкодоступная. Так вот: я не такая. Может быть, блин, я хочу, чтобы мужик ко мне с душой, с уважением. Я ведь тоже человек. Я женщина, наконец!

«Вот разве что на конец», — усмехнулся я. Она заметила это.

— Вот ты и подумал об этом, — сказала Нина. — А у меня, может быть, душа плачет. Я не могу так запросто, с незнакомым мужиком…

А хорошо бы — вот так, запросто, прямо здесь, на этой скрипучей раскладушке… по самые гланды, чтоб с визгом, шумом, со стонами, на всю ночь… расслабиться, забыться… Молча прижать её к двери, взять в ладони её голову, жадно прильнуть к губам, почувствовать языком её зубы и язык, возбудиться от этого непристойного духа прокисшего сидра вперемешку с тяжёлым ароматом духов «Тет–а–тет». Такая смесь запахов — явный намёк на вседозволенность… Скользнуть рукой по шее вниз, за тонкую ткань блузки, провести кончиками пальцев по груди, по самой границе ареолы соска, но самого соска не касаться, подразнить, растревожить… Второй рукой прижать её бёдра к своим — чтобы поняла, почувствовала… Ощутить ладонью шершавую ткань чулка (никаких колготок! только чулки!), добраться под юбкой до гладкой прохладной кожи между чулками и трусиками… не спешить, не спешить, всё равно не откажет, теперь всё можно…

— Знаешь, завтра у меня трудный день, — сказал я ей.

— Прогоняешь?

— Зачем же так? Впрочем, время позднее…