Валентин Варенников - Парад Победы Страница 52

Однако во всех трех случаях наш воин (офицер и солдат) выполнял свой долг. Ему приказано было с оружием в руках решать боевые задачи. Хотя в Великой Отечественной войне, кроме этого приказа, главной [269] движущей силой было чувство сыновнего долга перед Родиной, чувство патриотизма. Но везде был приказ государства, а следовательно, государство должно проявить о своих воинах и всестороннюю заботу.

Сразу после Великой Отечественной войны и на протяжении многих лет воины Вооруженных Сил, находящиеся в строю, и те, кто уволился в запас, пользовались глубоким уважением у всего нашего народа, им оказывалось большое предпочтение, когда речь шла о выдвижении на общественные посты. Поистине это был золотой фонд страны. Что касается пенсий, то инвалиды войны, конечно, их получали. По мере укрепления нашего государства помощь им повышалась. Остальные участники войны, уволенные в запас, были еще молоды и успешно участвовали в созидательном труде. Вопрос о пенсиях не возникал.

Первые проблемы, связанные с престижем Вооруженных Сил, возникли с приходом к руководству страной Хрущева. Он уронил и растоптал этот престиж. Должностные лица, стремившиеся угодить Хрущеву, всячески ущемляли интересы военных в целом и персонально каждого. И тогда чуть ли не в массовом порядке фронтовики начали по возрасту и по болезни уходить на пенсию. С приходом Брежнева к управлению государством военные вопросы снова стали занимать свое достойное место. А увольняемые из Вооруженных Сил и в целом из народного хозяйства лица, участники Великой Отечественной войны, стали пользоваться определенными льготами, что, конечно, народом было воспринято положительно. С приходом Горбачева отношение к армии резко ухудшилось. Псевдодемократы, захватившие большую часть средств массовой информации, обрушили на наши доблестные Вооруженные Силы грязь, клевету. Начался антигосударственный процесс развала армии. Это не могло [270] не отразиться и на отношении к ветеранам. Их положение резко ухудшилось, когда у руля России стал Ельцин. Обеспечение ветеранов стало крайне плохим, хотя в своих письмах к ветеранам он лицемерно говорил: «…мы своею жизнью Вам обязаны». Конечно, обязаны! А закон о ветеранах не выполняется столько лет, сколько Ельцин был у власти, хотя при нем этот закон был принят.

Что касается наших воинов — интернационалистов-«афганцев», то здесь с самого начала была ярко выраженная ошибочная позиция государства по отношению к самому факту ввода наших войск в Афганистан и к воинам, которые были исполнителями воли государства. «Страусиная» политика М. Суслова — «Да, войска ввели, но в боевых действиях мы не участвуем!» — усугубила общую обстановку вокруг афганского вопроса и поставила всех «афганцев» как бы вне закона. А ведь министр обороны Д. Ф. Устинов, он же и член Политбюро ЦК КПСС, обязан был добиться у Брежнева не просто нормального, а особо уважительного отношения к «афганцам». А у нас даже хоронили убитых украдкой, чтобы никто не знал, что погиб в Афганистане. Почему? Почему в США участие в войне во Вьетнаме породило дополнительное внимание государства к воинам — участникам этой войны, а у нас некоторые местные вельможи — правители областного или районного масштаба — на просьбу уволенного после войны в Афганистане воина: «Помогите, я оказался инвалидом» — могли нагло ответить: «А мы тебя туда не посылали. Вот кто посылал — к тому и обращайся». С приходом же Горбачева обстановка стала еще хуже. Но нарастающее недовольство и ропот в народе обязали все-таки принять некоторые нормативные акты.

Наконец, война в Чечне. Это вообще преступное позорище, созданное Ельциным. Нет слов, чтобы выразить возмущение тем, как эта война готовилась и как [271] велась. Преступно позорное участие в ней различных политиков и государственных чиновников. А какое дикое отношение было к солдату и офицеру на самой войне и после войны! Я помню, как мы лезли в Афганистане в самое пекло, чтобы достать тело убитого солдата и обязательно похоронить его дома. А во время первой войны в Грозном по телевидению показывали разбросанные по улицам и площадям обглоданные бездомными собакам и-людоедам и человеческие скелеты. Это наши погибшие воины! А где же государство? А где гарант Конституции президент Ельцин, пославший этих солдат и офицеров на верную гибель, преступно нарушив Конституцию?!

Ничего этого во время моей молодости в нашем Советском Союзе не было. И в те долгие 1418 дней и ночей войны, когда мы мокли, мерзли или умирали от жажды, когда враг поливал нас свинцом, а мы вопреки всему отвоевывали землю, оккупированную врагом, нам и в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь в нашей стране армия будет раздавлена и разложена, а отношение к человеку в шинели станет презрительным. Ничего этого мы не могли представить. Мы шли вперед, бросались в атаки, ходили в разведку, словом, шла Великая Отечественная война, война народная, каждый бой приближал победу, и каждая победа окрыляла, давала новые силы для борьбы, каждый воин выполнял свой долг перед народом и Отечеством. Но каждый из нас постоянно ощущал заботу и внимание государства, теплоту сердец нашего народа. Поэтому мы и победили.

Вот так же нас окрылило и освобождение «милой Одессы», как называют этот город в одной из песен.

Ликование народа по этому поводу и радость воинов, конечно же согретых теплом и заботой государства, лично Сталиным и нашим народом, были беспредельны. [272]

Неудивительно, что утром 11 апреля 1944 года мы, получили приказ выступить из Одессы на запад. Наоборот, после приказа Сталина настроение было у всех одно: да, Одесса освобождена, но война не кончилась. А кончать ее надо в этом, 1944 году. Это мы так думали на своем уровне.

Уже в середине дня наши передовые подразделения завязали бои в районе поселка Гроссе-Либентаев (в Одесской области тоже были значительные немецкие поселения). Затем на нашем пути были Богатырка, Роксоляны, а 14 апреля мы вышли к Днестру.

В этот же день восточного берега Днестра достигли и основные силы 8-й гвардейской армии. На этом Одесская наступательная операция закончилась.

74-я стрелковая дивизия нашей армии тоже вышла к Днестру и с ходу форсировала его в районе поселка Паланка, имея небольшое количество табельных переправочных средств. Стояла середина апреля — время самых высоких вешних вод и плюс период интенсивных осадков. Это, к сожалению, командованием не учитывалось. Неся большие потери, дивизия в течение нескольких дней окончательно выдохлась, и ее надо было срочно менять — не хотели в высоких штабах терять плацдарм.

Конечно, по истечении времени, когда десятки раз можно проанализировать сложившуюся обстановку, легко критиковать прежние просчеты и ошибки. И все же рассматривая ситуацию, сложившуюся на этом оперативном направлении, нельзя не заметить, что весьма соблазнительно было бы нанести удар южнее Тирасполя и развить наступление на запад и юго-запад. Тем самым можно было бы отсечь ясско-кишиневскую группировку противника и от войск, находящихся южнее, и от Черного моря, которое еще позволяло немецкому командованию в то время маневрировать силами и подпитывать свои войска материальными средствами. [273]

Разумеется, успех на этом направлении мог бы обеспечить стремительное развитие Ясско-Кишиневской операции. Открывались перспективы наступления на Бухарест.

Но одно дело — желание, а другое — реалии. А реалии были таковы. Командарм Чуйков, понимая, что 74-я стрелковая дивизия уже на последнем дыхании, и желая все-таки сохранить престиж армии, укрепляясь на плацдарме в районе Паланки, принимает решение — заменить 74-ю дивизию более сильной 35-й гвардейской. В ночь на 17 апреля мы переправляемся на другой берег. Наш 100-й гвардейский стрелковый полк получил участок обороны восточнее Паланки.

Весь день 17 апреля мы разбирались в обстановке и поняли, что попали в капкан. Впереди и сзади — сплошная вода, проглядываются лишь многочисленные кустарники и деревья. Вперед, до материковой части берега, а он был высокий и доминировал над местностью, — километра два, и до основного русла Днестра — приблизительно столько же. Дивизия «сидела» на узкой, но длинной (около 15–20 км) полоске земли, где располагалось все «хозяйство». Рыть окопы было нельзя — сразу выступает вода. Поэтому наносили бревна, пилили деревья, там, где никто не «сидел», срезали дерн и несли к себе — нужны были окопы, а точнее надземные укрытия от огня противника. Надо было спасаться кто как может. Учитывая, что наши сооружения торчали над землей, как хорошие мишени, мы срочно пересаживали многие кусты, делая из них сплошную линию — маску, в которой уже было сложнее отыскать тот или иной окоп. Но артиллерия и минометы противника «гвоздили» постоянно, и мы несли неоправданные потери.