Курцио Малапарте - Капут Страница 21

Тогда я повернулся к Черному Стражнику и сказал:

– Уходим.

Я молча шел по улице, рядом шел красивый лицом Черный Стражник с ясным жестоким взглядом, в стальной каске, надвинутой на лоб, я шел рядом с Ангелом Израиля и ждал, что он остановит меня и скажет: «Пришли». Я думал об Иакове, схватившемся с Ангелом. Дул ледяной ветер цвета личика мертвого дитяти. Опускался вечер, день умирал под стеной, как паршивый пес.

Спускаясь по улице Налевской к выходу из «запретного города», мы столкнулись с толпой стоявших кружком молчаливых людей. Посередине дрались две девочки: вцепившись в волосы, они молча царапали друг другу лица. При нашем появлении толпа расступилась, девочки разошлись, одна подняла с земли нечто, оказавшееся сырой картофелиной, и ушла, вытирая тыльной стороной ладошки запачканное кровью лицо. Вторая осталась, взглянула на нас, поправила волосы и рваное, безобразное платье; это была бледная, убогая тощая девочка со впалой грудью и голодными, стыдливыми и робкими глазами. Вдруг она улыбнулась. Я покраснел. Мне нечего было дать ей, мне хотелось помочь, что-то оставить, но у меня ничего не было в карманах, кроме денег, но при одной только мысли предложить ей деньги меня охватил стыд. Я не знал, что делать, я стоял перед ее улыбкой и не знал, что делать, что сказать. Пересилив себя, я протянул ей руку, в которой были несколько билетов по десять злотых, девочка побледнела, отвела мою руку и сказала с улыбкой: «Dzenkuie barzo», потом заглянула с улыбкой в глаза, повернулась и ушла, поправляя волосы.

Тут я вспомнил, что в кармане у меня сигара, прекрасная гавана, подаренная губернатором Радома, доктором Эгеном; я бегом догнал девочку и протянул ей сигару. Девочка неуверенно посмотрела на меня, покраснела, взяла сигару, и я понял: она взяла только, чтобы сделать мне приятно. Она ничего не сказала, даже спасибо, и ушла, не обернувшись, с сигарой в руке. Она подносила ее к лицу и вдыхала запах, как если бы ей подарили цветок.

– Вы уже были в гетто, mein lieber Малапарте? – спросил Франк с ироничной улыбкой.

– Да, – холодно ответил я.

– Очень любопытно, nicht wahr?

– О да, очень любопытно, – ответил я.

– Мне не нравится бывать в гетто, – сказала фрау Вехтер, – там очень грустно.

– Очень грустно? Но почему? – спросил губернатор Фишер.

– So schmutzig, там так грязно, – сказала фрау Бригитта Франк.

– Ja, so schmutzig, – сказала фрау Фишер.

– Гетто Варшавы, без сомнения, самое лучшее во всей Польше, оно лучше всех организовано, – сказал Франк, – это – образцовое гетто. У губернатора Фишера легкая рука на такого рода вещи.

Губернатор Варшавы покраснел от удовольствия.

– Жаль, – сказал он со скромным видом, – что нам не хватает места. Если бы земли было побольше, я, наверное, смог бы устроить все намного лучше.

– Да, жаль! – согласился я.

– Подумайте, – продолжал Фишер, – на том же пространстве, где до войны жили триста тысяч человек, теперь живут больше полутора миллиона евреев. Не моя вина, если им немного тесновато.

– Евреи любят так жить, – сказал Эмиль Гасснер, смеясь.

– С другой стороны, – сказал Франк, – мы не можем заставить их жить иначе.

– Это было бы нарушением прав человека, – сказал я.

Франк иронично посмотрел на меня.

– И все же, – сказал он, – евреи недовольны. Они обвиняют нас в неуважении к их волеизъявлению.

– Надеюсь, вы не принимаете всерьез их протесты, – сказал я.

– Вы ошибаетесь, – сказал Франк. – Мы делаем все, чтобы они не протестовали.

– Ja, nаtürlich, – сказал Фишер.

– Что касается еврейской нечистоплотности, – продолжал Франк, – то неопровержим тот факт, что они привыкли жить в ужасных условиях. Немец никогда не согласился бы жить в таких, даже в шутку!

– Была бы забавная шутка, – заметил я.

– Немец не смог бы жить в таких условиях, – сказал Вехтер.

– Немецкий народ – народ цивилизованный, – поддержал я.

– Ja, nаtürlich, – сказал Фишер.

– Мы должны признать, что не во всем виноваты евреи, – сказал Франк. – Пространства, которым мы ограничены, явно недостаточно для такого многочисленного населения. Хотя, в сущности, евреи любят жить в грязи. Грязь – их характерное дополнение. Может, потому, что они все больные, а больные, за недостатком лучшего, стараются укрыться в грязи. Неприятно констатировать, но они мрут, как крысы.

– Мне кажется, они не особо ценят дар жизни, – возразил я, – дар крысиной жизни, хочу я сказать.

– Я вовсе не собирался осуждать их, – ответил Франк, – когда сказал, что они мрут, как крысы. Это просто констатация факта.

– Нужно все же учитывать, что трудно уберечь евреев от смерти в тех условиях, в каких они теперь живут, – сказал Эмиль Гасснер.

– Но многое уже сделано, – осторожно заметил барон Фользеггер, – чтобы снизить смертность в гетто, однако…

– В краковском гетто, – сказал Вехтер, – я установил, что семья умершего должна оплачивать его похороны. Результаты отличные.

– Я уверен, что смертность уменьшается с каждым днем, – иронично заметил я.

– Вы угадали, она уменьшилась, – сказал, смеясь, Вехтер.

Все рассмеялись и посмотрели на меня.

– Надо бы обращаться с ними, как с крысами, – сказал я, – и дать им крысиного яду. Это ускорило бы дело.

– Не стоит давать им яд, – сказал Фишер, – они сами мрут невероятно быстро. За прошлый месяц только в варшавском гетто их умерло сорок две тысячи.

– Процент умеренный, – сказал я, – если так пойдет дальше, через пару лет гетто останется пустым.

– Бесполезно делать расчеты относительно евреев, – сказал Франк. – Все расчеты наших специалистов оказываются на практике ошибочными. Чем больше они умирают, тем больше увеличиваются числом.

– Евреи упрямо заводят детей, – сказал я. – Во всем виноваты дети.

– Ach, die Kinder, – сказала фрау Бригитта Франк.

– Ja, so schmutzig! – сказала фрау Фишер.

– А, так вы заметили детей в гетто? – спросил меня Франк. – Они ужасны, nich wahr? So schmutzig! Все больные, заросшие коростой, пожираемые насекомыми. Если бы они не вызывали жалость, то были бы просто омерзительны. На вид так просто скелеты. Детская смертность в гетто очень высока. Какая смертность среди детей в варшавском гетто? – обратился он к губернатору Фишеру.

– Пятьдесят четыре процента, – ответил Фишер.

– Евреи – больной народ в полном упадке, – сказал Франк, – все дегенераты. Не умеют ухаживать за детьми и растить их, как это делается в Германии.

– Германия – страна высокой Kultur, – сказал я.

– Ja, nаtürlich, что касается детской гигиены, Германия на первом месте в мире, – сказал Франк. – Вы заметили огромную разницу между немецкими и еврейскими детьми?

– Дети гетто – не дети, – сказал я.

(Еврейские дети – не дети, думал я, проходя по улицам варшавского гетто, по гетто Кракова, Ченстохова. Немецкие дети – умыты. Еврейские дети – schmutzig. Немецкие дети сытно кормлены, хорошо одеты и обуты. Еврейские дети голодны, полуодеты, ходят босиком по снегу. У немецких детей есть зубы. У еврейских детей зубов нет. Немецкие детишки живут в чистых домах, в натопленных комнатах, спят в белых постелях. Дети евреев живут в убогих лачугах, в холодных, переполненных комнатах, спят на кучах тряпья и бумаги рядом с кроватями, где лежат мертвые и умирающие. Немецкие дети играют: у них есть куклы, резиновые мячи, деревянные лошадки, оловянные солдатики, пневматические ружья, дудки, конструкторы, рогатки – у них есть все, что нужно ребенку для игр. Еврейские дети не играют: им нечем играть, у них нет игрушек. Да они и не умеют играть! Да, еврейские дети из гетто не умеют играть. Это же дегенераты. Что за позор! У них единственное развлечение – идти за похоронной телегой, перегруженной мертвецами, и не мочь даже заплакать; или пойти посмотреть, как расстреливают их родителей и братиков за Крепостью. У них единственное развлечение – пойти посмотреть, как расстреливают маму. Вот развлечение для еврейских детей.)

– Конечно, нашим техническим службам нелегко управляться с таким большим количеством мертвых, – сказал Франк. – Нужно по меньшей мере двести грузовиков вместо нескольких десятков ручных тележек, которыми мы располагаем. Мы даже не знаем, где нам хоронить их. Это серьезная проблема!

– Надеюсь, вы их похороните, – сказал я.

– Конечно! Думаете, мы отдадим их родственникам на съеденье? – сказал, смеясь, Франк.

Все смеялись: «Ach so, ach so, ach so, ja, ja, ja, ach so, wunderbar!» Я тоже, конечно, рассмеялся. Это была действительно забавная мысль – не хоронить мертвых. От такого смеха у меня выступили слезы, особенно когда я вспомнил свои мысли. Фрау Бригитта Франк прижимала руки к груди и, откинув назад голову, в изнеможении смеялась:

– Аch so, ach so, wunderbar!

– Ja, so amüsant! – сказала фрау Фишер.

Обед близился к концу: мы дошли до ритуала «честь ножа», как называют его немецкие охотники. Закрывала «le cortège d’Orphée»[91] (блеснул Франк знанием Аполлинера) молодая лань из лесов Радзивилла, которую двое слуг в голубых ливреях, следуя старой охотничьей традиции поляков, подали на стол проткнутой вертелом. Появление лани на вертеле с воткнутым в спину красным нацистским флажком со свастикой отвлекло гостей от разговора о гетто и евреях. Все торжественно встали и шумно приветствовали раскрасневшуюся от волнения фрау Фишер, которая с улыбкой и робким поклоном удостоила чести ножа фрау Бригитту Франк. С грациозным книксеном приняв из рук фрау Фишер длинный охотничий нож в серебряных ножнах с рукоятью из оленьего рога и легким поклоном вправо и влево посвятив жертву гостям и приглашенным, фрау Бригитта Франк обнажила нож и, положив начало церемонии, вонзила его в спину лани.