Гаралд Граф - Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг. Страница 29

Это необходимо подчеркнуть, чтобы указать, что матросы тяготились жизнью на кораблях. Как бы хорошо им там ни жилось, они всё же всегда тянулись на берег и оставались в душе теми же крестьянами или рабочими, которыми были до службы.

Плавания, полученное на службе образование, обращение со сложными механизмами и само море — сильно развивали матросов. Через два–три года в них нельзя было уже узнать прежних простоватых крестьянских парней или рабочих: они становились вполне развитыми людьми, способными разбираться во многих явлениях окружавшей жизни.

Вместе с тем, отлично питаясь, хорошо одеваясь и даже имея сравнительно большие карманные деньги, матросы приобретали внешний лоск и апломб, считали себя выше своей среды и в особенности земляков–солдат. Те же, кому удалось побывать ещё и за границей, кое‑что увидеть и встретиться с новыми людьми, уже и ног под собой не чувствовали от важности и к своей деревне относились не иначе, как с презрением. В последние годы среди команд сильно развилось франтовство, любовь к театрам, танцам и вообще к общественной жизни. Начальство очень охотно поощряло матросов, так как считало, что это отвлекает их от вредных подпольных влияний. Оно всячески старалось развить в них любовь к спорту: катанью под парусами, на коньках, на лыжах, рыбной ловле и так далее; кроме того, разрешало также устраивать на кораблях спектакли, вечеринки и ёлки, на которые приглашались знакомые матросов. Они это очень ценили, и один корабль старался щегольнуть перед другим своими вечерами. В военное время, когда на корабли нельзя было приглашать гостей, для вечеров специально снимались помещения, приглашалась музыка и шли танцы. На эти вечера неизменно приглашались и офицеры, которые очень любили их посещать, так как действительно, было любопытно поглядеть на неподдельное веселье, увлечение танцами и наивно–грубоватое ухаживание.

Команды на кораблях жили по специальностям, в отдельных помещениях, что их очень сильно сплачивало. Все вечера и вообще всё свободное время матросы проводили только в своей среде, почти без наблюдения офицеров. Технически такой надзор очень труден, в особенности на больших кораблях, где обойти сразу бесчисленные отдельные помещения совершенно немыслимо. На них всегда можно найти такой уголок, где никто не потревожит, и спокойно вести там любые разговоры.

Ближайшим начальником каждого матроса являлся унтер–офицер его специальности, с которым он вместе работал и жил. Это создавало между ними совсем другие взаимоотношения, чем между унтер–офицером и солдатом в армии. В своём унтер–офицере матрос–специалист видел не столько начальника, сколько авторитет в специальности. Сами условия жизни и одинаковое происхождение совершенно сглаживали в глазах матроса различие их положения на корабле. Отношения между ними почти всегда были чисто товарищескими, но с долей уважения, если унтер–офицер умел поставить себя на должную высоту.

В машинные команды, то есть в машинисты и кочегары, чаще всего назначались молодые матросы из бывших заводских. Между ними сплошь и рядом попадались члены социалистических партий, которые и на службе продолжали тайно поддерживать старые связи. Они‑то и вели пропаганду среди команд.

Времени для неё было много, подходящего места — сколько угодно. Матросы, скучавшие на кораблях, сначала от нечего делать, а потом — всё внимательнее и внимательнее вслушивались в сладкие речи о земле, воле, равноправии и других социалистических «благах». Одновременно их настраивали и против начальства, якобы повинного в их «угнетённом» положении.

Помешать такой агитации было почти невозможно, так как пришлось бы всё время следить за командой, что сильно затруднялось условиями морской жизни, а сыск был противен всем традициям флота. Кроме того, сыск на кораблях неизбежно развращал бы команду, ибо пришлось бы пользоваться услугами матросов из той же команды. Им надо было бы особо платить, делать льготы и исключения, а так как на это пошёл бы только худший элемент, то он мог легко злоупотреблять своим положением. Возникни же хоть малейшее подозрение, взаимоотношения между офицерами и командой стали бы моментально портиться и породили бы недоверие и злобу, а в конце концов только дали бы новый козырь той же агитации. Но это вовсе не означало, что команды оставались совсем без наблюдения: старшие офицеры тщательно следили за их настроением. Иногда случайно удавалось обнаружить «домашнего» агитатора, но, конечно, уже проработавшего долгое время.

На кораблях с командой в 800, 1000 или 1200 человек такой партийный работник легко мог найти некоторое количество последователей и, таким образом, развить дело пропаганды. Немудрёно, что к началу революции на больших кораблях оказались целые ячейки революционно настроенных матросов.

Ещё одним очень важным обстоятельством, усугублявшим успех пропаганды к началу революции, было то, что война длилась уже третий год. Команды устали не столько физически, сколько нравственно. Им становились невмоготу суровый режим военного времени и связанное с ним ограничение свободы. За всё время войны большинство линейных кораблей так и не видело неприятеля и стояло на якоре в Гельсингфорсе, Ревеле или Кронштадте . Команда отъедалась, отсыпалась и томилась однообразием.

Благодаря войне многие из матросов, только что отбывшие пятилетнюю воинскую повинность, были снова призваны на действительную службу. Призывы 1909–1912 годов вместо пяти тянули уже лямку по шести, семи и даже восьми лет.

Если бы ещё в русском народе была сильна идея патриотизма, как в Германии или Англии, тогда можно было бы заставить его терпеть. Но любовь к Родине как целому в нем почти отсутствовала. «Какие мы — русские, — говорили мужики, — мы — вячкие, до нас немец не дойдёт; чего мы будем воевать — пущай воюют те, до кого он дошёл.» Подобные рассуждения всех этих «вячких», «калуцких» и «скопских» философов ярко характеризуют взгляд русского народа на войну и понимание им своего долга. Идея союза народов, их взаимоотношения и политические задачи России были для него мёртвым звуком. С такой психологией он не мог воевать идейно, а шёл только «из‑под палки», куда прикажет начальство. К его распоряжениям он относился покорно и апатично, ибо был убеждён, что так надо; начальство, мол, лучше знает, что делать, — на то оно и начальство. Но он был недоволен нарушенным покоем, разлукой с семьёй, трудностями и опасностями войны. Поэтому каждая мысль, каждое слово, говорившее о бесцельности и необходимости окончить войну, были ему приятны.

Кроме матросов общего типа, по своей натуре простых и хороших, на каждом корабле был ещё, хотя и небольшой, уголовно–преступный элемент. Как ни старались от него избавиться, но на кораблях, в особенности больших, всегда можно было найти 10–15 человек, способных на все. Революции ничего не стоило привлечь их на свою сторону, посулив деньги, право грабежа и полную безнаказанность.

Из приведённой характеристики матросов и условий их жизни на флоте явствует, почему они так легко поддавались любой пропаганде; в особенности — во время затяжной войны. Так обстояло дело не только на русском, но и на других флотах, и это отлично учитывали тайные руководители всех революций. Первое внимание обыкновенно обращалось на флот. Достаточно взять хотя бы французскую революцию. Вот что говорит в своих очерках Оскар Гавар:

«Ни одна страна в мире не обладала таким составом морских офицеров, как Франция. Это были представители лучших французских фамилий, потомки целых поколений моряков, преданных своему делу, несравненных по подготовке, возлюбивших Родину и её славу превыше всего. С 1676 по 1782 год французский флот имел 21 морское сражение, из которых было проиграно только три.

Как только началась революция, главный её удар был направлен именно на флот. В Тулоне разлагающая работа пошла быстро, но в Бресте, где флот состоял из бретонцев, связанных с офицерством старыми узами, коим командовал любимый матросами граф д’Эктор, — дело шло несколько тише, хотя столь же успешно.

Через девять лет после взятия Бастилии от великолепного творения Людовика XVI остались одни обломки. К 1798 году наши корабли частью погибли, частью — попали в руки неприятеля; офицеры казнены или изгнаны; экипажи инертны или взяты в плен; арсеналы опустошены; рейды запущены, а порты пустынны».

В начале германской революции 1918 года можно видеть ту же картину: прежде всего восстание происходит на флоте, который оказывается гораздо более развращённым, чем армия. Из всех кораблей только крейсера «Регенсбург» и «Дрезден» остались верны своему императору и ушли из Киля, от красного флота, в Свинемюнде.

Итак, русский флот не явился исключением. Медленно, но систематично внутренние враги России готовили в лице матросов оружие будущего всероссийского бунта. Как протекала их работа, каковы были приёмы агитации на флоте, достаточно выпукло свидетельствует о том речь эмигранта Лебедева, приведённая в труде Ф. В. Винберга «Крёстный путь».