Курцио Малапарте - Капут Страница 35

Когда я, наконец, добрался до итальянского консульства, по зеленеющей улице, проходящей за стеной старого заброшенного кладбища, консул Сартори сидел на стуле перед порогом. Он курил сигарету. Вид у него был усталый и раздосадованный. Но он благодушно курил со свойственной ему неаполитанской флегмой. Но я-то знаю неаполитанцев: я знал, что он страдает. Изнутри слышались подавленные рыдания.

— Недоставало только этих неприятностей, — сказал Сартори. — Я спрятал человек десять этих несчастных, некоторые из них ранены. Не хотите ли вы помочь мне, Малапарте? Что до меня, то я плохой санитар.

Я вошел в служебные помещения консульства. Лежа на диванах или сидя на полу в углах (одна маленькая девочка пряталась под письменным столом Сартори), несколько женщин, бородатых стариков, пять или шесть мальчиков и трое молодых людей, показавшихся мне студентами, были собраны здесь. У одной из женщин лоб был рассечен железным прутом; стонал студент, раненый в плечо пулей. Я распорядился согреть немного воды и с помощью Сартори промыл раны и перевязал их бинтами, сделанными из разорванной простыни. «Экая досада! — повторял Сартори. — Только этого еще недоставало. И как раз нынче вечером, когда у меня болит голова».

В то время как я перевязывал женщину, раненую в лоб, она повернулась к Сартори и стала благодарить его на французском языке за то, что он дал ей жизнь, называя его «господин маркиз». Сартори посмотрел на нее с досадующим видом и сказал: «Почему Вы называете меня маркизом? Я просто месье Сартори». Он мне нравился, этот человек, полный и благодушный, который в этот вечер отказывался от титула, на который он не имел права и который, тем не менее, носил не без удовольствия. Неаполитанцы в опасные минуты способны приносить самые большие жертвы. «Передайте мне, прошу Вас, еще один бинт, дорогой маркиз!» — сказал я ему, чтобы возместить ему эту жертву.

Мы снова уселись на пороге: Сартори — на стуле, я — на ступеньке. Сад, окружающий виллу консульства, был полон густых акаций и сосен. Разбуженные светом пожарищ, птицы двигались на ветках и хлопали крыльями. «Им страшно, они не поют», — сказал Сартори, поднимая глаза к вершинам деревьев. Потом, указывая рукой на темное пятно на стене дома совсем рядом с дверью, он добавил: посмотрите на эту стену — на ней пятно крови. Один из этих несчастных укрылся внутри. Жандармы вошли и наполовину убили его ударами прутьев. Потом они увели его. Это был хозяин нашей виллы, очень славный человек. — Он закурил новую сигарету и медленно повернулся, глядя в эту сторону: — Я был один, — сказал он, — что я мог предпринять? Я протестовал; я сказал, что напишу об этом Муссолини. Они рассмеялись мне в лицо.

— Это в лицо Муссолини они смеялись, не в ваше лицо.

— Малапарте, на дьявола вы обо мне беспокоитесь? Я пришел в ярость, а когда я прихожу в ярость… — сказал он своим благодушным тоном. Он продолжал курить. — Я еще со вчерашнего дня просил у полковника Люпу пикет для охраны консульства.

Он ответил мне, что в этом нет необходимости.

— Возблагодарите Бога! Лучше не иметь никакого дела с людьми полковника Люпу. Полковник Люпу — убийца.

— Ну, да, конечно, это убийца. Жаль, такой красивый мужчина!

Я стал смеяться, отворачиваясь, чтобы Сартори не заметил, что я смеюсь. В это время мы услышали в конце улицы отчаянные крики, несколько пистолетных выстрелов, затем эти ужасные, эти непереносимые, глухие, и словно тусклые, удары прикладов о черепа.

— Они, в самом деле, начинают мне надоедать! — сказал Сартори. Он встал, со своей неаполитанской флегмой, мирно пересек сад, открыл решетку и сказал: «Входите сюда! Входите сюда!» Я вышел на середину улицы и направил в сад толпу людей, потерявших голову от страха. Какой-то жандарм схватил меня за руку; я изо всех сил ударил его ногой в живот. «Вы совершенно правы, — спокойно сказал Сартори, — эта скотина вполне этого заслуживает». Он, должно быть, пришел в сильную ярость, если начал прибегать к ругательствам. Потому что для Сартори слово «скотина» — это грубое ругательство.

Мы провели всю ночь, сидя у порога и беспрестанно куря. Время от времени мы выходили на улицу и направляли в консульство оборванных людей, залитых кровью. Таким образом, мы собрали их около сотни.

— Следовало бы накормить и напоить чем-нибудь этих несчастных, — сказал я Сартори, когда мы снова уселись у порога, оказав первую помощь нескольким раненым.

Сартори посмотрел на меня взглядом побитой собаки: «У меня оставалась кое-какая провизия, — сказал он, — но жандармы, вторгшиеся в консульство, все украли. Терпение!»

— О веро? (Это правда?) — спросил я на неаполитанском диалекте. — О веро! — ответил Сартори, вздыхая.

Мне доставляло удовольствие находиться рядом с ним в эти минуты. Я чувствовал себя в безопасности возле этого благодушного неаполитанца, который дрожал внутренне от страха, отвращения, жалости и ничем не выдавал этого.

— Сартори, — проговорил я, — мы боремся, защищая цивилизацию против варварства.

— О веро? — сказал Сартори.

— О веро! — ответил я.

Уже рассвет озарил небо, теперь свободное от облаков. Дым пожарищ висел между вершинами деревьев и над крышами. Становилось прохладно.

— Сартори, — сказал я, — когда Муссолини узнает о том, что они вломились в консульство в Яссах, он с ума сойдет от ярости!

— Малапарте, на дьявола вы обо мне беспокоитесь, — ответил Сартори. — Муссолини лает, но не кусает. Он выставит меня вон, за то, что я предоставил убежище этим несчастным евреям.

— О веро?

— О веро, Малапарте.

Спустя минуту Сартори встал и предложил мне идти укладываться спать.

— Вы устали, Малапарте. Теперь все уже кончено. Мертвые — умерли. Ничего не остается делать.

— Я не устал, Сартори. Идите, ложитесь в постель, я останусь здесь нести охрану.

— Сделайте мне удовольствие пойти отдохнуть хотя бы часок! — сказал Сартори, снова усаживаясь на своем стуле.

Пересекая кладбище, я мельком увидел в неясном свете двух румынских солдат, сидевших на могиле. Они держали в руках по куску хлеба и ели молча.

— Здравствуйте, домнуле капитан, — сказали они. — Здравствуйте, — ответил я.

Мертвая женщина лежала распростертая между двух могил. Собака скулила за плетнем. Я бросился в постель и закрыл глаза. Я чувствовал себя униженным. Отныне все было кончено. Мертвые были мертвы. Ничего не оставалось делать. Ла дракю, — думал я. Это было ужасно, что ничего не оставалось делать.

Не сразу, но я уснул, и через раскрытое окно я видел небо, светлевшее на рассвете, которое там и здесь еще лизали мертвенные отблески пожаров. Я заметил в небе человека, который прогуливался, придерживая согнутой рукой огромный белый зонтик. Он смотрел вниз.

— Приятного вам отдыха, — сказал мне воздушный человек, кивая головой и улыбаясь.

— Мерси, хорошей прогулки! — ответил я ему.

Я проснулся спустя часа два. Было ясное утро; воздух, освеженный ночной грозой, сверкал, как будто все на свете было покрыто прозрачным лаком. Я подошел к окну и посмотрел на улицу Лапушнеану. Она была усеяна очертаниями людей, застывших в беспорядочных позах. Тротуары были завалены мертвецами, нагроможденными друг на друга. Несколько сотен трупов были оставлены посреди кладбища. Стаи собак обнюхивали мертвых с этим испуганным, униженным видом, свойственным псам, разыскивающим своего хозяина. Они были полны уважения и сострадания и бродили среди жалких тел, словно боялись наступить на эти окровавленные лица, судорожно сжатые руки. Команды евреев, под наблюдением жандармов и солдат, вооруженных автоматами, работали, оттаскивая трупы в сторону, освобождая от них проезжую часть улицы и укладывая их вдоль стен, чтобы они не мешали проезду машин. Проезжали немецкие и румынские грузовики, нагруженные трупами. Мертвый ребенок сидел на тротуаре, в стороне Люстрагерии, прислоненный к стене спиной, свесив на плечо голову.

Я отступил, закрыл окно, сел на кровать и начал потихоньку одеваться. Время от времени я был вынужден ложиться на спину, чтобы удержать подступавшую рвоту. Вдруг я, как мне показалось, услышал шум веселых голосов, смех, веселую перекличку, призывы и оживленные ответы. Сделав над собой усилие, я подошел к окну снова. На улице было много народа. Отряды солдат и жандармов, группы мужчин и женщин из простонародья, цыгане, с длинными вьющимися волосами, спорили между собой, весело перекликаясь, и занимались тем, что раздевали и грабили трупы, приподнимая их, опрокидывая, переворачивая с боку на бок, чтобы снять с них одежду — пиджаки, брюки, кальсоны; упираясь ногой в животы мертвых, стаскивали с них сапоги; один бежал бегом, чтобы захватить свою долю добычи, другой удалялся с отягощенными ею руками. Это было движение взад и вперед, бодрое; веселая работа, одновременно ярмарка и праздник. Голые мертвецы лежали распростертые и брошенные в ужасающих положениях.