Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы Страница 39

Упущение же Высоцкого в том, что простоту и понятность он в себе культивировал толпе на потребу, и это слишком часто унижало его поэтическое имя. А простота Давыдова была восхитительным новаторством – чернь, в том числе чернь прогрессивную он презирал, – зато одним из первых в России заговорил легко, точно, просто.

Поэтому давыдовскую гарцующую лёгкость и точность его поэтического гусарского удара воспринял Пушкин, и передал в русскую поэзию дальше, в будущее; а от Высоцкого в русской поэзии остался, по большому счёту, только его образ.

…Но этим странным сходством феномен Давыдова, конечно же, не ограничивается.

За образом гуляки и гусара скрывался человек на удивление глубокий в тех вещах, что связаны с идеологией и политикой.

Неизбежно придётся вспомнить ещё одно его стихотворение, тоже, кстати, называющееся музыкально – «Современная песня»:

Был век бурный, дивный век,Громкий, величавый;Был огромный человек,Расточитель славы.

То был век богатырей!Но смешались шашки,И полезли из щелейМошки да букашки.

Всякий маменькин сынок,Всякий обирала,Модных бредней дурачок,Корчит либерала.

<…>

Что ж? – Быть может, наш геройУтомил свой генийИ заботой боевой,И огнём сражений?..

Нет, он в битвах не бывал —Шаркал по гостинымИ по плацу выступалШагом журавлиным.

<…>

Всё исчадие греха,Страстное новинкой;Заговорщица-блохаС мухой-якобинкой;

И козявка-егоза —Девка пожилая,И рябая стрекоза —Сплетня записная;

<…>

И комар, студент хромой,В кучерской причёске,И сверчок, крикун ночной,Друг Крылова Моськи;

И мурашка-филантроп,И червяк голодный,И Филипп Филиппыч – клоп,Муж… женоподобный.

<…>

Всё, что есть, – всё пыль и прах!Всё, что процветает, —С корнем вон! – АреопагТак определяет.

Это ж удивительное – до обидного! – предсказание на все времена.

Причём обидное не столько тем, кого Давыдов так схоже изобразил (мы только половину явленной им галереи представили), – они себя всё равно не узнают: они ж лучше, трагичней, глубже, – обидно тем, кто на весь этот неутомимый ареопаг вынужден любоваться из века в век.

Денис Васильевич вовсе не призывал их атаковать – он посмеивался над ними; значит, и нам придётся.

Но как же показательно выглядит то, что буквально во всех посвящённых Давыдову литературоведческих работах поздне-советского периода (и раннесоветского тем более) «Современную песню» оценивали крайне скептически: эти чудаки писали, что в какой-то момент наш гусар «отстал», и новейших веяний «не осознал»; в общем, обижал хороших людей.

А «мошки» да «букашки» вдруг явились и всё это литературоведение съели – они уже при дверях стояли и перетаптывались. Да если б только одно литературоведение!..

В сборнике своих стихов, который Давыдов готовил в конце тридцатых (он выйдет уже после его смерти), «Современная песня» стоит последней – то есть перед нами в некотором роде завещание, которое не услышали.

Заладили: «гусар», «казак», «казак», «гусар»… А его политическая интуиция работала не хуже военной.

В записках своих Давыдов порой говорит о том, чего и не ждёшь услышать от него, но о чём стоит думать, и так, и сяк поворачивая и разминая его мысль: «…Пока всепоглощающее “я” будет нашим единым рычагом, единым нашим идолом, до тех пор будут напрасны все наши усилия; и до тех пор наш удел – один из двух: рабство или анархия».

Но если поспешно определить Давыдова в лагерь безоглядных консерваторов – тоже неизбежно ошибёшься, и в доказательство этой ошибки достаточно прочесть, скажем, это его рассуждение о России: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности – это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещённых людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиваться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству. Грустно думать, что к этому стремятся, не понимая истинных требований века; какие заботы и огромные материальные средства посвящены на гибельное развитие системы, которая, если продлится, надолго лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог великого успеха! Мысль, что целое поколение воспитывается на подобных идеях, – ужасна…

Мне, уже состарившемуся… не удастся увидеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своём невежестве людей».

Ведь и здесь он был прозорлив тоже; и со времён своих первых беспощадных басен до самых зрелых лет – а приведённые выше жестокие предсказания написаны за три года до смерти, – Давыдов, выходит, не менял своих взглядов.

Более того: эти слова написаны в тот же год, что и «Современная песня»!

Отсюда вывод, хоть несложный в формулировке, зато непростой в осознании. Не стоит думать, что мы так далеко ушли от живших здесь до нас. Никуда мы не ушли.

Беспечный гусар и казак Давыдов не хуже нас понимал, что страна и государство не всегда тождественны, а зачастую и враждебны друг другу. Но жил, и рисковал жизнью и даром своим, исполняя приказы порой презираемой им власти, – даже без надежды увидеть сиятельное возрождение матушки-России.

Но когда б ему указали на это и спросили: разве ж так можно? – он бы эдак махнул рукой и ответил: «А и что же теперь, голубчик? Может, и не воевать?.. Встать в хоровод с ареопагом и устроить похороны нам всем?.. Эй, как тебя… Наполеон! Принеси шампанского нам лучше».

Вот и вся история. Так что послушайте лучше про другое.

«Неприятель усиливался всеминутно.

Грозные тучи кавалерии его окружали фланги нашего арьергарда, в одно время как необозримое число орудий, размещённых пред густыми пехотными громадами, быстро подвигались прямо на него, стреляя беглым огнём беспрерывно. Бой ужасный! Нас обдавало градом пуль и картечей, ядра рыли колонны наши по всем направлениям… Кости трещали!»

Это Давыдов. Он завещал петь и побеждать.

«Я пел, для храбрых лиру строя…»

Полковник Фёдор Глинка

Под тучами картечь и пуль наш друг был смел и бодр.Струёй дунайской раны он кровавы омывал;По Альпам, выше грозных туч, с Суворовым всходилИ на гранитах шведских скал острил драгой булат,Что вырвал из могучих рук кавказского бойца!Он зрел брега каспийских вод и видел бурный Бельт,В далёких был краях – и пал за близкий сердцу край:За родину, за милую, за русский край святой…

Ничего себе география… Ода экспансии на все стороны – а то, что воин пал за тридевять земель, не вступает ни в какое противоречие с тем, что погиб он всё равно за русский край.

За русский край везде можно пасть; было бы место.

Написано это Фёдором Глинкой, автором нескольких стихотворений, ставших народными песнями, которые поются по сей день. Из первостатейных русских поэтов – он самый что ни на есть долгожитель, прожил далеко за девяносто; а ведь в молодости менял войну за войной. Имя русского офицера носил с гордостью необычайной, даром что на вид, причём до самой старости, был сущим подростком – так и старел, юношей: немного будто бы приплюснутая голова, усы и борода не очень росли, щёки розовые, взгляд смеющийся.

Фёдор Николаевич Глинка родился под Смоленском, в деревне Сутоки Духовицкого уезда (теперь деревня называется Савино), по одним данным – 19 июня 1786 года, по другим (эту дату называл первый его биограф и друг А.К.Жизневский) – 8 июля 1786 года.

Предки в начале XVII века выехали из Польши и скоро обрусели. Особенного интереса к земле и культуре давних предков Глинка не проявлял (польским языком, впрочем, владел, наряду с французским и немецким, и польскую музыку ценил).

Отец его – отставной капитан Николай Ильич Глинка. Участвовал в русско-турецкой 1768–1774 годов и был отмечен за храбрость. Вышел в отставку, женился на Анне Яковлевне Шаховской. Имели 90 душ крепостных.

Сыновья его – числом шесть – все шли по военной стезе.

Фёдор, третий сын, болел и к ратным делам по состоянию здоровья не слишком годился. Страдал кровотечениями из носа, от постоянной слабости засыпал в любую минуту – бывало, то на сенокосе его найдут в стогу, а то и в овраге лежит, как забытый, божья коровка на лбу. Сыпи, простуды, лихорадки… Сам потом признавался, что цеплял все подряд известные и не очень известные медицине заразы.