Курцио Малапарте - Капут Страница 4

Шульц повернулся и посмотрел на меня:

– Не беспокойтесь, умереть от холода им не грозит, – и рассмеялся.

Я спросил, почему он так в этом уверен.

– Пожалуй, они привычны к холоду, – ответил Щульц и, продолжая заливаться, похлопал меня по плечу. Приказал остановить машину и, все еще смеясь, повернулся ко мне: – Не хотите взглянуть поближе? Сможете узнать, не холодно ли ему.

Мы вышли из машины и подошли к солдату, тот стоял недвижимо, рукой указывая путь. Это был мертвый солдат с выпученными глазами и приоткрытым ртом. Мертвый русский солдат.

– Это наша дорожная полиция, – сказал Шульц. – Мы называем их молчаливыми полицейскими.

– Он не говорит, вы уверены?

– Уверен ли я? Ach so! А вы спросите у него.

– Лучше не делать этого, я думаю, он мне ответит, – сказал я.

– Ach, sehr amüsant![14] – воскликнул со смехом Шульц.

– Ja, sehr amüsant, nicht wahr?

Затем я спросил, стараясь быть безразличным:

– Вы привозите их сюда живыми или мертвыми?

– Конечно, живыми! – ответил Шульц.

– А потом они умирают от холода, – сказал я.

– Nein, nein, они умирают не от холода! Посмотрите-ка сюда.

И Шульц указал на сгусток крови, кусочек красного льда на виске мертвого русского.

– Ach so! Sehr amüsant.

– Sehr amüsant, nicht wahr? – сказал Шульц и, смеясь, добавил: – Нужно и русских пленных как-то использовать.

– Taisez-vous[15], – тихо сказал принц Евгений. Он произнес только «taisez-vous», а я хотел, чтоб и он сказал своим мягким усталым голосом: «Mais oui, il faut bien que les prisonniers russes soient bons à quelque chose»[16]. Но он молчал, а мне было чудовищно стыдно за мои слова. Я ждал, что он протянет руку, тронет меня за плечо. Я был подавлен, жестокий и горький стыд жег меня.

Из густой дубравы Оук Хилла донесся топот копыт по влажной земле и приглушенное ржание. Принц Евгений поднял голову, прислушался, встал и направился к вилле. Я молча шагал за ним. Мы зашли в мастерскую и сели к маленькому столику, где уже был сервирован чай в красивом русском фарфоре прозрачного голубого цвета, чайник и сахарница были из старинного шведского серебра, не такого блестящего, как русское серебро Фаберже, а немного более тусклого, того же темного блеска, что и ten (оловянная посуда) прибалтийских народов. Лошадиный голос долетал до нас уже ослабевшим, смешанным с шелестом листьев на ветру. Накануне я побывал в Упсале в знаменитом саду Линнея и посетил могилы королей Швеции – курганы, похожие на античные могилы Горациев и Куриациев на Аппиевой дороге под Римом. Я спросил принца, правда ли, что на могилах своих королей древние шведы приносили в жертву лошадей.

– Случалось, и на могилах лошадей приносили в жертву королей, – ответил принц Евгений. И хитро улыбнулся, довольный моим умиротворенным видом без тени жестокости в голосе и взгляде. Ветер дул меж деревьев парка, а я думал о головах лошадей, вывешенных на дубах над королевскими могилами в Упсале, об огромных лошадиных глазах, полных того же влажного блеска, что и глаза женщины, когда они светятся удовольствием или милосердием.

– Вам никогда не приходило в голову, что шведский пейзаж – это пейзаж лошадиный по природе? – спросил я.

Принц Евгений улыбнулся:

– Вы видели, – спросил он, – рисунки Карла Хилла, его hästar, лошадиные портреты? Сумасшедший, он думал, что деревья – это зеленые лошади.

– Карл Хилл изображал лошадей как пейзаж. Действительно есть что-то странное в природе Швеции, то же безумство, что и в лошадином естестве. Та же элегантность, та же болезненная чувствительность, та же свободная, отвлеченная фантазия. Но лошадиная природа и лошадиное безумство шведского пейзажа раскрываются не только в вековых, торжественных и трогательно зеленых деревьях, а и в шелковистом блеске водной перспективы, в череде затянутых облаками островов, в воздушной перспективе, призрачной и глубокой, где размытый белый смешивается с теплым оранжевым, с холодным синим, с влажным зеленым и с небесным голубым; они смешиваются в зыбкой, хрупкой гармонии, как если бы сами цвета никогда подолгу не задерживались в лесах, лугах и водах, а сразу отлетали прочь, как бабочки. (А если тронуть шведский пейзаж, он оставит на кончиках пальцев след, как и крылья бабочки.) На ощупь он гладкий, как лошадиная шкура, такого же изменчивого цвета, воздушной наполненности и меняющегося блеска, какой бывает шкура лошади, в суматохе охоты мчащейся сквозь травы и листья лугов и деревьев под серым, розоватым небом. Посмотрите на солнце, когда оно восходит над темно-синим сосновым лесом, над светлыми березовыми рощами, над лугами зеленовато-голубого цвета, посмотрите на солнце, когда встает оно над горизонтом, освещая землю влажным блеском своего огромного, неподвижного лошадиного глаза. Есть что-то нереальное в шведском пейзаже, полном каприза и прихотливости, полном любовного безумства лошадиного влажного взгляда. Шведский пейзаж – это лошадь в галопе. Вслушайтесь в ржание ветра в траве и листьях.

– Это лошади из «Тиволи», они возвращаются с моря, – сказал принц Евгений, прислушавшись.

– Как-то недавно, – начал я, – я пошел на скачки с препятствиями, они проходили на поле рядом с казармой полка королевских гусар, был последний день заездов, должны были состязаться лучшие лошади элитных королевских полков. Деревья, лошади, зеленая трава, приглушенный серый цвет стен закрытого теннисного корта, светлые одежды зрителей, гусарская голубая форма воссоздавали в серебристом воздухе атмосферу картин Дега, настроение тонкое и преходящее в переливах серых, розовых и зеленых оттенков. (Это было в последний день скачек, когда лошадь по кличке Фюрер с наездником Эрикссоном, лейтенантом королевской артиллерии из Норрланда, в забеге двухлеток сразу после старта стала сбивать все препятствия подряд: жерди, заборы, барьеры. Публика молчала, чтобы не дать Германии фюрера предлога для оккупации. В тот же день из соображений нейтралитета лошадь по кличке Молотов, управляемую наездником с не совсем подходящим в этом случае именем (это был капитан готского королевского артиллерийского полка с английской фамилией Гамильтон), в последний момент сняли с заезда как по причине крайней неустойчивости и без того натянутых отношений между Швецией и СССР после потопления последним нескольких шведских пароходов в Балтийском море, так и из боязни публично противопоставить Фюреру Молотова.) Две-три сотни зрителей, свободно расположившихся на нескольких заменявших трибуны скамьях, образовали привычный круг великосветской публики Стокгольма, собравшейся, как обычно, вокруг кронпринца, сидевшего в центре длинной скамьи без спинки; дипломатический корпус своими серыми костюмами прочерчивал линию, отделявшую женские юбки зеленых, красных, желтых и бирюзовых расцветок от голубых армейских мундиров. В какой-то момент на громкое призывное и нежное, почти любовное ржание лошади Рокавэй под седлом его королевского высочества принца Густава Адольфа ответили все лошади на поле. Это походило на любовный призыв. И жеребец Бекахестен ритмейстера Анкаркрона из полка королевских гусар, и кобыла Мисс Кидди лейтенанта Нюхолма полка королевских драгун из Норрланда, и Бабиан лейтенанта Нихлена полка королевской артиллерии из Свеи присоединились к этому страстному хоровому призыву под недоумевающим взглядом наследного принца; а из-за рощицы, с поля, из конюшен королевских гусар по ту сторону дороги в хор вливались все новые голоса невидимых животных. Даже лошади из упряжки парадного королевского выезда вплели свое ржание в этот призыв. Какое-то время был слышен только голос лошадей, пока понемногу вздохи ветра, крики пароходов, стон чаек в тумане, шелест деревьев, шум невидимого теплого дождя не приглушили его и он не погас. В тот короткий миг я подумал, что мне повезло услышать подлинный голос шведской природы во всей ее первозданной чистоте – звук любовного призыва, голос лошади, глубоко женский.

Принц Евгений тронул меня за руку и с улыбкой сказал:

– Je suis heureux que vous… – и сердечно добавил: – Ne partez pas pour l’Italie, restez encore quelque temps en Suède: vous guérirez de tout ce que vous avez soufert[17].

Свет уходящего дня понемногу ослабевал, комната медленно принимала цвета ночных фиалок. Постепенно неопределенное чувство стыда овладевало мной. Мне было стыдно и неприятно за все мои страдания в годы войны. По дороге в Финляндию и в этот раз, как обычно, я заехал ненадолго в Швецию, на этот счастливый остров посреди униженной и растленной голодом, ненавистью и отчаянием Европы, ведь только здесь ко мне возвращалось ощущение ясной и чистой жизни, только здесь существовало человеческое достоинство. Я вновь чувствовал себя свободным, это было болезненное и тревожное чувство. Через несколько дней я собирался поехать в Италию, и мысль, что предстоит оставить Швецию и пересечь Германию, вновь увидеть искаженные страхом и ненавистью, покрытые нездоровой испариной лица немцев, вызывала у меня отвращение и унижала меня. Через несколько дней я увижу лица итальянцев, изможденные и обескровленные недоеданием лики «моих» итальянцев, я узнаю себя в печальных людях с тоскливыми, затравленными взглядами в трамвайной толкотне, в кафе, на улицах под огромными, развешенными на стенах и в витринах портретами Муссолини, под этой пухлой белесой головой с трусоватыми глазками и лживым ртом; чувство жалости и неприятия постепенно овладевало мной.