Загадки и тайны холодной войны - Леонид Михайлович Млечин Страница 42

Для Джона Маккейна это стало роковым. 26 октября 1967 года, во время двадцать третьего боевого вылета, над Ханоем ракета советского производства попала в его истребитель А-4 «Скайхок».

Советский Союз поставлял во Вьетнам зенитные ракетные комплексы С-75 «Двина». Американцы боролись с ними как могли: устанавливали активные и пассивные помехи, обстреливали самонаводящимися ракетами «воздух-земля». Но С-75 были эффективны, американцы несли потери. К 1967 году во Вьетнаме уже находились семь полков ракетных комплексов. Генерал-полковник Юрий Бошняк командовал одним из них:

«На меня произвел особое впечатление уровень подготовки палубников. Это, несомненно, были летчики-уникумы, летчики высочайшего класса, которые имели баснословные налеты, исчисляемые не сотнями, а тысячами часов. Они использовали различные маневры, в том числе по высоте, в составе группы, один относительно другого самолета, вокруг продольной оси, изменяя отражающую поверхность, которая заставляла пульсировать отраженные сигналы.

Все это создавало почти невозможную ситуацию для обстрела этих целей. Вот почему я убежден, что даже то количество авиации, которое потеряли американцы, это порядка тысячи самолетов, даже эта цифра была величайшей победой и нашего оружия, и вьетнамского умения использовать это оружие».

Советская ракета попала в правое крыло. Самолет Маккейна сорвался в штопор. Он катапультировался и потерял сознание. Не сразу понял, что сломал правую ногу в колене и обе руки, причем правую в трех местах.

«Сознание, — вспоминал он, — вернулось ко мне, когда, спускаясь на парашюте, я угодил прямо в озеро. Летный костюм и снаряжение тянули меня на дно. Но озеро было неглубоким, я оттолкнулся и всплыл на поверхность. Несколько северных вьетнамцев вытащили меня на берег и сорвали с меня одежду. Собралась толпа, все плевали в меня и старались ударить. Я сел, это, видно, напугало вьетнамцев. Один из вьетнамцев ударил меня прикладом в плечо, второй — штыком в ногу. Потом появился человек, который приказал толпе замолчать. Принесли носилки, и на грузовике меня доставили в тюрьму.

Меня несколько раз допрашивали. Я отказывался называть что-либо помимо моего имени, военного звания, личного номера и даты рождения. Они били меня, и я терял сознание. Они повторяли: пока не заговоришь, не получишь медицинской помощи.

На четвертый день пришли двое тюремщиков. Один откинул одеяло и осмотрел мое колено. Оно распухло и походило на футбольный мяч. Я вспомнил, как один из наших пилотов катапультировался и сломал бедро. Он умер от массивного кровоизлияния. Мы тогда были потрясены: парень умер из-за сломанной ноги. Теперь я понял, что нечто подобное происходит и со мной.

Они позвали начальника, это был мучитель-психопат, один из худших в тюрьме. Тот приказал привести врача. Он пощупал мне пульс и что-то сказал начальнику».

— Вы отправите меня в госпиталь? — спросил Маккейн.

— Слишком поздно, — ответил начальник, который говорил по-английски.

— Если отправите в госпиталь, я поправлюсь.

— Слишком поздно, — повторил он и ушел.

Когда вьетнамцы выяснили, что отец сбитого летчика — адмирал, Джону Макейну не позволили умереть. Его посадили в камеру с двумя другими американцами, которые думали, что он не протянет и недели. Маккейн потерял двадцать килограммов и полностью поседел:

«Тяжелораненые во вьетнамском плену не выживали, вьетнамцы просто не считали нужным их лечить. Нам, выросшим в Америке, трудно было в этой грязи. Когда шел дождь, вода стояла на полу».

К нему пришел какой-то вьетнамский чиновник и объяснил:

— Тебе нужно сделать две операции. Если поговоришь с французским журналистом, тебе сделают операции, а если откажешься — не будет операций. Ты должен сказать, что благодарен вьетнамскому народу и просишь прощения за свои преступления.

«Француз пришел вместе с двумя операторами, — рассказывал Маккейн. — Вьетнамцы стояли рядом и говорили, что я должен сказать. Надо отдать должное французскому журналисту, он передал копию пленки моей жене. Ее показали по Си-би-эс. Через две недели мне сделали операцию на ноге. Сломанной левой рукой они не занимались. Она срослась сама.

Когда сидишь в одиночке, важно чем-то занять мозг. Кто увлекался математикой, производили в уме сложные вычисления. Я перебирал в памяти исторические события, рассуждая о том, когда и почему та или иная страна совершила крупные ошибки, а также думал о том, как следует Соединенным Штатам поступать в международных делах. Однажды я стал вспоминать имена всех трехсот тридцати пяти американцев, которые попали во вьетнамский плен. Я до сих пор их помню.

Меня часто спрашивают, как мне удалось запомнить все детали моей жизни в плену. Это не сложно, если сидишь в одиночке и у тебя нет иных впечатлений… И еще надо уметь противостоять дурному настроению. Однажды меня мучил геморрой, три дня я был в дурном настроении. А потом сказал себе: «Послушай, Маккейн, ты же никогда не слышал о том, чтобы человек умер от геморроя». Так что я просто забыл о нем, а потом все прошло само собой».

В июле 1968 года его отец-адмирал был назначен командующим всеми американскими силами на вьетнамском театре военных действий. В Ханое решили освободить сына адмирала Маккейна. Это был бы заметный политический жест.

Ночью его повели на допрос и спросили:

— Хочешь вернуться?

«Они хотели отправить меня домой в тот день, когда мой отец займет пост командующего войсками, — вспоминал Маккейн. — Это выглядело бы очень гуманно. И кроме того, появлялась возможность сказать другим пленным: «Видите, сын человека, который ведет войну против нас, ушел домой и бросил вас тут. О вас, простых парнях, американское правительство так не заботится».

Я страдал от дизентерии и думал, выживу ли? Но я помнил свой долг офицера, который не имеет права принимать от врага подарки. Быть освобожденным из плена раньше товарищей — значит принять подарок. Через три дня ночью меня опять повели на допрос. На вопрос: «хочешь домой?» — я ответил: «нет».

Они страшно разозлились. Меня повели к начальнику лагеря. В комнату набилось человек десять. Они стали меня избивать и дико веселились. Потом меня связали, и ночь я провел связанным. Четыре дня подряд они меня избивали и опять сломали левую руку. Они требовали, чтобы я подписал заявление о том, что прошу прощения за преступления, совершенные против вьетнамского народа, и благодарен за гуманное обращение со мной…

Если ты попал в плен, ты не можешь осуждать свою страну. Ты ведь не сам по себе, ты представляешь вооруженные силы Соединенных Штатов и обязан хранить верность верховному главнокомандующему. Но это были худшие дни в моей жизни. Я находился на грани самоубийства. И я согласился подписать текст».

В этом тексте он называл себя «гнусным преступником и воздушным пиратом». Потом Маккейн осуждал себя за