Александр Бушков - Крючок для пираньи Страница 8

— Насчет агентурной поддержки тебе виднее, — сказал Мазур. — А техника и в самом деле нужна серьезная. Особенно когда речь идет о нелегальном рейде. Я тут мог бы вспомнить кое-что прошлое, но, извини, не буду. Одно скажу: разовая акция возможна. Подобралась субмарина, выпустила пловцов, потом приняла на борт и растворилась в глубинах… Вот только такая акция была бы напрочь лишена смысла. Помешать исследованию затонувших кораблей невозможно — мы можем снова и снова пускать туда водолазов… не на грунте же поблизости эта субмарина лежит, самолет ее обязательно засек бы на здешнем мелководье…

— Не зря я тебя сюда тащил, — удовлетворенно сказал Кацуба. — Уже полезность доказываешь… Действительно, картинка получается нереальная. Но ведь сам говоришь, в гипотезу о нападении боевого пловца все, случившееся с водолазом, великолепно укладывается?

— Это еще ничего не значит, — сказал Мазур. — Есть такая старая формула: «От неизбежных на море случайностей». В пятьдесят девятом погибли два знаменитых спортсмена-ныряльщика — Корман и Рамалата. Первый был чемпионом мира пятьдесят седьмого года по подводной охоте, второй — чемпионом Португалии. А погибли на тренировке… И попадалась мне где-то любопытная подборочка о каскадерах — выполняли головоломнейшие трюки, но гибли столь нелепо, чуть ли не с постели падали…

— Да, вот кстати, — сказал Кацуба. — Аквалангиста мы как-то выпустили из памяти. Что нужно делать, чтобы труп утопленника не всплыл?

— Вспороть живот, — сказал Мазур не раздумывая.

— Ага. А вдобавок мочевой пузырь проколоть….

— То есть ты упорно возвращаешься…

— Да никуда я не возвращаюсь, — сказал Кацуба. — Просто-напросто никак не могу пройти мимо версии, в которую все случившееся прекрасно укладывается, — тем более при отсутствии других обоснованных версий. Такая уж подозрительная у меня натура, служба испортила. Я не хочу, чтобы ты, когда пойдешь под воду, шарахался от любой проплывающей селедки, но по сторонам поглядывать следует…

— Оружие у меня будет?

— Честно, не знаю, — сказал Кацуба удрученно. — Корабль отправляли, когда о здешних подводных умертвиях еще и не слышно было… А без оружия не справишься?

— Я, конечно, попытаюсь, — хмыкнул Мазур. — Но если в меня кто-то начнет садить из подводного автомата, останется героически всплыть кверху брюхом, так что суперменских подвигов обещать не могу… — Он помолчал. — Во всем этом есть еще одна крупная несообразность. Какого черта они вообще полезли к тем кораблям? Неужели разум возмущенный местных аборигенов ничто не способно успокоить, никакие прежние проверки? Или я лезу не в свое дело?

— Да нет, отчего же, — задумчиво протянул Кацуба. — Вопрос, конечно, интересный. Более чем. Будем выяснять. Пока вы там с Васей будете изображать ихтиандров, мы тоже не намерены сидеть сложа руки на берегу. На суше тоже хватает несообразностей.

Мазур покосился в сторону машины:

— И как я понимаю, доверять нельзя никому?

— Это точно, — проследив его взгляд, кивнул Кацуба. — Не оттого, что я кого-то в чем-то подозреваю, а согласно классическим правилам игры. Житейский опыт меня давно научил: самое, пожалуй, скверное — когда загадочные странности начинаются в таком вот тихом, забытом богом и властями уголке. Поскольку в тихом омуте черти водятся. Одно запомни намертво: мы полностью автономны, никто, кроме Гоши Котельникова и его напарника, не в курсе. При любом контакте с любыми конторами молчать, как Зоя Космодемьянская, и держаться легенды.

— Слышал уже.

— Повторенье — мать ученья. И еще кое-что, о чем ты раньше не слышал. Сейчас мы в темпе обговорим план действий на случай строго определенной ситуации. И буде возникнет такая необходимость, ты этот план станешь претворять в жизнь со всем рвением, поскольку приказы не обсуждаются…

Глава третья

Поющие в клоповнике

Город возник неожиданно — машина обогнула очередной холм, буро-зеленый, невысокий, и впереди показались дома, грязно-серые блочные пятиэтажки перемежались с буро-розоватыми, тут же виднелись какие-то пакгаузы, и все здания были приподняты над землей, виднелись серые бетонные сваи. Ну конечно, вечная мерзлота… Тут все на сваях. А буро-розовые здания, несомненно, — продукт недолгого архитектурного бума тридцатых годов.

Океана они пока что не видели. Небо было блекловатое, цвета многократно стиранных джинсов.

— Ну и дыра, — грустно сказала Света, выражая, пожалуй, общее мнение.

Мазур вскоре определил, в чем главное отличие этого места от многих других, куда забрасывала судьба. Ничего деревянного — ни единого деревца, пусть даже чахлого, ни единого забора, повсюду лишь бетон, кирпич и железо. Машин, по сравнению с Шантарском, неправдоподобно мало, да и то в основном устаревшие марки.

Зато теплотрасс было в избытке, куда ни глянь, по обе стороны дороги тянулись толстенные белые трубы, кое-где уложенные в жестяные короба, там и сям выгнутые прямоугольными арками для удобства проезжающих и проходящих. На всем — откровенная печать унылой заброшенности, повсюду — облупившаяся штукатурка, выкрошившиеся бетонные плиты, груды разнообразнейшего мусора (кроме, понятно, деревянного), ржавые железные бочки, лысые автопокрышки, судя по размеру — от БелАЗов, завалы консервных банок…

Потом они узрели самого настоящего аборигена — не просто местного жителя, а представителя пресловутого коренного населения, неведомое количество веков обитавшего здесь до появления бледнолицых. Экзотики в нем не усматривалось ни на грош — просто косоглазенький, морщинистый, как грецкий орех, низкорослый индивидуум в потертой малице, отмеченный тем же невидимым клеймом окружающего уныния. У магазинчика стояла пара невысоконьких оленей со свалявшейся шерстью, запряженных в узенькие нарты, к нартам была привязана картонная коробка из-под телевизора «Сони», которую абориген как раз загружал бутылками со скверной водкой. Олени выглядели грустными, прямо-таки похмельными.

Вскоре они выехали на огромную площадь, где посередине нелепо возвышался кубический гранитный постамент (откуда, как тут же пояснил Котельников, несколько лет назад по инициативе демократов торжественно свергли памятник Ленину, но так и не придумали, что же такое водрузить вместо развенчанного вождя). Четыре здания добротного сталинского стиля, окружавшие площадь, тоже были огромны и высоченны, совершенно несоразмерны с городом — словно один из циклопических монументов работы Церетели запихнули во двор крестьянской избы.

Котельников объяснил, в чем тут дело. Оказалось, к концу тридцатых годов московский профессор Житихин, страстно мечтавший играть первую скрипку в геологии, обнародовал сенсационную теорию о том, что за полярным кругом медь непременно сопутствует золоту, а, следовательно, Тиксон в два счета можно превратить во второй Клондайк. Теория опиралась на солидную коллекцию цитат из Маркса и Ленина, а также решительно противостояла загнивающей науке Запада, а посему при поддержке товарища Рудзутака залетела на самые верхи и получила щедрое финансовое обеспечение.

В Тиксон потянулись было караваны судов, началось ударное возведение будущей золотой столицы Заполярья, но построить успели лишь полдюжины грандиозных зданий. В столице грянули перемены. Вывели в расход товарища Рудзутака, надоевшего всем хуже горькой редьки своим нытьем о мировой революции, следом отправили маявшихся тем же психозом ленинских гвардейцев, и в коридорах власти утвердились жесткие прагматики, озабоченные не мировой революцией, а созданием империи. Лаврентий Палыч Берия велел подвергнуть житихинские теории независимой научной экспертизе — и не пугаться при этом отшелушить идеологию. Эксперты, не без насилия над собой, идеологию отшелушили и быстро убедились, что имеют дело с бредом собачьим. Доложили Сталину. Сталин недвусмысленно сверкнул глазами. Житихина без всякого шума шлепнули на Лубянке, даже не вздергивая предварительно на дыбу, потому что все и так было ясно. Официально, чтобы народу было понятнее, его обвинили в связях с мировым троцкизмом и эстонским Генеральным штабом. В суматохе как-то запамятовали, что эстонского Генерального штаба не существует уже полгода, поскольку накрылась и сама Эстония, но напомнить об этом Берии никто не решился — вопрос, в конце концов, был непринципиальный.

Строительство, конечно, свернули, зато горком партии и еще несколько контор, вселившихся в возведенные уже здания, с тех пор работали в царском комфорте — на любого плюгавого чиновничка приходился устрашающих размеров кабинет и еще куча оставалась незанятыми, как ни плодилась бюрократия. Как рассказывали старожилы, бесконечные широченные коридоры первого этажа особенно возлюбил легендарный сменный мастер медеплавильного завода Кузьма Кафтанов, за ударные плавки поставленный Иосифом Виссарионычем возглавлять горсовет. Кузьма, как только напьется, влезал на единственную в Тиксоне лошадь и галопом носился по коридорам, вопя, что он — красный кавалерист и о нем былинники речистые ведут рассказ. Однажды он стоптал неосмотрительно вышедшего из кабинета первого секретаря — тот был глуховат и стука копыт не расслышал. Залечив синяки, секретарь пожаловался Сталину, но Сталин питал слабость к запойному великану Кафтанову и прекрасно знал, что партийцев у него хоть завались, а пролетариев-маяков не так уж и много. Вождь ограничился тем, что приказал Берии втихомолку отравить означенную конягу, поскольку она в Тиксоне единственная, и если нет лошади, то нет и проблемы. Берия послал в Тиксон верного человека, и тот быстренько выполнил приказ — по слухам, потренировавшись предварительно на двух неофициальных вдовушках Бухарина, мотавших пятьдесят восьмую в тех же краях.