Что такое интеллектуальная история? - Ричард Уотмор Страница 10

времени эти понятия приобретали более абстрактный и общий характер, становясь все менее описательными, притом что в мире усложнявшихся социальных взаимодействий они чаще, чем когда-либо, становились игрушкой могущественных идеологий. История понятий обещала превратить исторические исследования в науку. Этой цели предполагалось достичь путем слияния изучения идей с изучением общества, что получило отражение в трудах таких ученых, как Ганс-Ульрих Велер из Билефельдского университета. Конфликт между идеологией и эмпирикой надлежало преодолеть за счет соблюдения строгой научной методологии. Симптомом противоречивости этого проекта стали нападки Велера на историю понятий как на пережиток идеализма. Велер утверждал, что история понятий не способна внести вклад в понимание современных социальных проблем, сопоставимый с воздействием исторических исследований, опирающихся на новейшие методы общественных наук. В свою очередь, Козеллек критиковал социальную историю за ее телеологичность и чрезмерное внимание к идее особого пути, которым якобы шла Германия в своей современной истории.

Несмотря на стоявшие перед «Begriffsgeschichte» сложности, ее большим достижением стало подробное освещение того, как менялся смысл идей, а также хода дискуссий, вызванных движением идей в XVIII в. В частности, с точки зрения Козеллека, для современного мира, сложившегося после эпохи Просвещения, было характерно все более абстрактное использование понятий в политике и их подчинение опасным идеологиям во имя демократии и массовой политики. Козеллек считал, что требование постоянных и даже безотлагательных изменений от любого демократического правительства или правительства, считающего, что оно правит от имени народа, есть не что иное, как гражданская война, ведущаяся под покровом мирного настоящего. Представление Козеллека о политике как о перманентной войне свидетельствует о несомненном влиянии на него Карла Шмитта, хотя он и не разделял стремления последнего к прояснению понятий с целью подтверждения приверженности господствующей идеологии. Но при этом сохранялась некоторая нерешительность в идентификации фундаментальных понятий, нуждающихся в тщательном изучении, и данных, необходимых для того, чтобы снабдить понятие определением. Козеллек всегда утверждал, что понятия невозможно изучать исключительно в языковой плоскости, его целью никогда не была история сознания, а скорее установление взаимосвязи между понятиями и реальностью[44]. Иными словами, в основу интеллектуальной истории, способной провести различение между понятиями, ставшими реакцией на события эпохи, и понятиями, служившими толчком к общественным изменениям, надлежало положить теорию взаимоотношения между идеями и временем. Именно такую теорию Козеллек предложил в своей книге о времени «Прошедшее будущее»[45]. Однако одна из проблем истории понятий состояла в том, что, несмотря на выдающиеся труды Козеллека, осталось неясным, в какой степени данный подход трансформирует уже накопленные знания. Эта неопределенность порождалась, помимо словарного принципа подачи материала в «Geschichtliche Grundbegriffe», его обилием и разнообразием.

В то же время исследовательская глубина «Geschichtliche Grundbegriffe» и явный успех анализа «переломного периода», проведенного Козеллеком, привели к появлению аналогичных работ на других языках. В этом плане хорошим примером служат два словаря фундаментальных социальных и политических понятий, изданных Хавьером Фернандесом Себастианом, в которых рассматривается испанская мысль XIX и XX вв. соответственно[46]. Другой пример – «Iberconceptos», иберо-американский проект в сфере истории понятий (http://www.iberconceptos.net/en/), осуществляемый с 2004 г. В его рамках был составлен словарь общественно-политических понятий, бывших в ходу на Пиренейском полуострове и в семи странах Латинской Америки в 1750–1850 гг. Из печати уже вышли два тома из задуманных десяти[47]. Кроме того, прекрасной иллюстрацией данного концептуального подхода служит работа Кари Палонена, в которой делается попытка изложить историю парламентских и, шире, политических понятий[48]. Исторические исследования о понятиях ведутся в Китае, Финляндии, Франции, Нидерландах, Скандинавии и Латинской Америке, о чем свидетельствует «Проект в сфере европейской истории понятий», опирающийся на устоявшиеся национальные подходы[49]. Английская версия истории понятий еще ожидает своего создателя, хотя уже раздаются серьезные призывы к началу работы в этой области[50].

Следует также упомянуть еще один подход к изучению исторических текстов, сложившийся в 1960-х и 1970-х гг., поскольку он приобрел большое влияние, особенно в Северной Америке. Речь идет о постструктурализме или деконструктивизме, связанном с разнородной группой французских философов (Жак Деррида, Жиль Делез, Мишель Фуко и др.), поставивших под сомнение тезис о необходимости помещать тексты в исторический контекст. Как писал Деррида, тексты функционируют в отсутствие их автора и их можно понять путем изучения самого текста. Знаменитое резюме этого взгляда содержится во второй части книги Деррида «О грамматологии» («De la grammatologie», 1967): «Il n’y a pas de hors-texte» («Вне текста не существует ничего»). Сторонники данного метода, включая Хейдена Уайта и Доминика Лакапру, широко известны своими реконструкциями «ментального климата» различных эпох, расширением круга источников, на которые опираются интеллектуальные историки, и использованием методов, заимствованных у постструктурализма и литературоведения[51]. Одним из следствий такого подхода стал фокус на восприятии и трансформации идей, исходящий из утверждения, что история самого текста – нечто намного большее, чем история намерений, которыми руководствовался автор при его написании. Историческое понимание идей требует рассмотрения текста в его культурном контексте и изучения истории его публикации и культурного влияния. Интеллектуальная история подобного рода весьма близка к культурной истории с ее акцентом на использовании методов общественных наук для понимания прошлого. Интеллектуальная история, признавшая то, что иногда называют «культурным поворотом», занимается символами, практиками, дискурсами и объектами. Лакапра в своей книге «История и ее пределы: человек, животное, насилие» («History and Its Limits: Human, Animal, Violence», 2009) показывает, что по мере своего распространения интеллектуальная история все настойчивее обращалась к социальным и политическим вопросам, включая проблемы религии, расы, колониализма и сексуальности, считавшиеся прежними поколениями ученых маргинальными. Среди прочего, это привело к превращению истории книги и социальной истории идей в важные исследовательские области. Попытки сформулировать такой подход к изучению прошлого, который бы примирил социологов, политологов и экономистов с интеллектуальными историками, продолжается. Один из недавних примеров – «Логика истории: социальная теория и социальные изменения» Уильяма Г. Сьюэлла («Logics of History: Social Theory and Social Transformation», 2005). Однако есть опасность, что акцент на культурном контексте делается в ущерб анализу содержания самих текстов, и этот недостаток по-прежнему свойственен работам данного направления.

Пожалуй, наиболее влиятельные труды в этой области принадлежат перу ученого-энциклопедиста Мишеля Фуко, в 1969–1984 гг. занимавшего должность профессора на кафедре истории систем мысли в Коллеж де Франс. В своих ранних произведениях – «История безумия в классическую эпоху» (1961) и «Рождение клиники» (1963) – Фуко нападал на лицемерные интерпретации истории психологии, подававшиеся их авторами как исследования рациональных подходов к лечению «психически нездоровых» людей, а по мнению Фуко, описывающие способы контролировать тех, кто бросал вызов буржуазной морали. Впоследствии Фуко разработал собственную философию изучения исторических идей, иллюстрацией которой служит написанная им история общественных наук «Слова и вещи» (первое издание – «Les Mots et les Choses», 1966) и которая получает обоснование в качестве «археологического метода» в «Археологии знания» («L’archéologie du savoir», 1969). В истории выявляются систематические знания по конкретным предметам, которые Фуко называет «эпистемами» или дискурсивными формациями. Они подчиняются правилам, которые работают в подсознании у исторических акторов и предстают как взаимосвязанные понятия, определяющие существо идей и их границы. Диапазон идей, соответствующих этим понятиям, является предустановленным. Исторические акторы не в состоянии представить себе альтернативного будущего, не вписывающегося в эти рамки. Если археология выявляет взаимосвязанные исторические понятия, то при использовании генеалогического метода выясняется, что такие концепты подчиняются случайным и иррациональным факторам, а вовсе не рациональным агентам, вносящим вклад в непрерывное развитие гуманитарной науки, призванной решать социальные проблемы. По сути, история идей превратилась в «систему репрезентаций, сквозь которую мы видим мир» и в которой не существует единого субъекта, в котором можно было бы опознать проводника смысла.

Возможности метода Фуко подчеркивает его книга «Надзирать и наказывать» («Surveiller et punir», 1975). В ней Фуко обрисовывает процесс замены пыток и казней как способа обуздать преступников современными методами социального контроля. По его словам, их можно встретить в нынешних тюрьмах, школах и больницах, и основываются они