Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров - Джозеф Луцци Страница 12

Самая показательная история Саккетти связана с поэтом маэстро Антонио да Ферраро. Игрок и грешник, он воплощал в себе итальянскую черту furbizia, то есть хитрость или смекалку. После дня, проведенного в азартных играх, Антонио оказался в церкви в Равенне и заметил, что в нескольких шагах от гробницы Данте перед распятием горит несколько свечей. То ли из благоговения, то ли из озорства, а скорее всего, из сочетания того и другого Антонио совершил нечто еретическое – перенес все свечи с распятия на гробницу Данте. Когда жители Равенны призвали его к ответу за этот грех, он объяснил свой, казалось бы, нечестивый поступок следующим образом: «Посмотрите на писания одного [Библии]. и другого [Данте]. Вы придете к выводу, что сочинения Данте – это чудо природы и человеческого разума, а Евангелия, напротив, глупы. И действительно, если эти Евангелия содержат что-то высокое и прекрасное, это не удивительно, поскольку Тот, Кто все видит и все имеет [Бог]., должен выражать Себя таким образом. Но еще более удивительно то, что Данте простой человек… тем не менее все видел и все написал, так что отныне я собираюсь посвятить себя ему [вместо Бога].»[116].

В этих словах может звучать нота насмешки, но чувства, которые выражает Антонио, реальны: для него и многих других итальянцев, от низкородных и необразованных до знатных и ученых, Данте стал восприниматься как «чудо природы и человеческого интеллекта», а его «Божественная комедия» – как предпочитаемая альтернатива слову Божьему. Будучи «простым человеком», Данте каким-то образом «все видел и все написал». Для Антонио и погонщиков ослов из Флоренции размышлять над «Божественной комедией» значило размышлять о самом сакральном[117].

Глава вторая

От мастерской к бренду

Il suo famigliarissimo Dante…

Данте, которого он знал особенно близко…

Примерно в то же время, когда легендарный Данте из рассказов Франко Саккетти боролся с кузнецом и погонщиком, ведущие художники и архитекторы Флоренции готовились к борьбе за то, что станет величайшим призом целого поколения. Задолго до того, как на линии флорентийского горизонта вздыбился величественный Санта-Мария-дель-Фьоре, духовным сердцем города был Баптистерий. Посвященный святому покровителю Флоренции Иоанну Крестителю, он был местом, где все флорентийцы, включая Данте, принимали таинство крещения. В 1401 году влиятельная гильдия торговцев тканями, Арте ди Калимала, объявила конкурс на украшение барельефами двух оставшихся дверей Баптистерия, первая из которых была ранее спроектирована известным архитектором Андреа Пизано. Массивные двери должны были быть изготовлены из бронзы и стать первым выдающимся произведением во Флоренции, отлитым из этого дорогого сплава. Значимость самого здания, бездонные карманы Калимала и великолепие уже существующего убранства Баптистерия сделали этот заказ главным объектом вожделения всех флорентийских художников[118].

Члены гильдии Калимала объявили, что конкурс открыт для «искусных мастеров со всех земель Италии». В конце концов выбор сузился до трех финалистов, которым было предложено представить модели, изображающие библейскую сцену жертвоприношения Авраамом своего сына Исаака – ими были Филиппо Брунеллески, его друг Донателло и малоизвестный молодой ювелир из крошечного тосканского городка Пелаго Лоренцо Гиберти[119]. Затем, согласно Вазари, Брунеллески и Донателло во имя общего блага самоотверженно «решили, что только [модель]. Лоренцо удовлетворительна, и согласились, что он более квалифицирован для работы, чем они, поэтому обратились к [судьям]. и убедили их в том, что заказ должен получить Лоренцо»[120]. Однако сам Гиберти вряд ли бы согласился с тем, как Вазари описывает этот поступок: «Пальму первенства мне уступили все судьи и соперники. Эта честь была отдана мне всеми без исключения. Всем казалось, что в то время я превзошел всех без исключения, что было признано общим советом судей и образованных людей»[121].

Биограф Брунеллески Антонио Манетти предложил совершенно иной взгляд на произошедшее. В своем труде Манетти обвиняет Гиберти в сговоре с судьями во время подготовки модели и пишет, что судейская коллегия не достигла единогласного решения и не смогла сделать выбор между Гиберти и Брунеллески, поэтому им было предложено работать над проектом вместе. Однако своевольный Брунеллески был совершенно не согласен с подобным решением: «Когда Филиппо и Лоренцо пригласили заслушать решение, Лоренцо молчал, а Филиппо не желал соглашаться, если только ему не поручат весь проект целиком. Он был непреклонен. Представители гильдии приняли свое решение, думая, что в конце концов они, конечно, согласятся. Филиппо, как человек, будто уверенный в том, что ему Богом предназначена некая великая задача, отказался уступать»[122]. Созданный Манетти образ грандиозного и непомерно самоуверенного Брунеллески показывает, что Вазари был не единственным историком Возрождения, склонным к мифотворчеству. Как бы там ни было на самом деле, заказ действительно достался одному Гиберти, а Брунеллески покинул Флоренцию и провел следующие пятнадцать лет в Риме со своим приятелем Донателло, изучая античные формы и тая обиду, как истинный вспыльчивый сын Флоренции.

Так что же произошло на самом деле? В каждом из трех рассказов есть толика правды. Как писали Вазари и Манетти, голоса судей, скорее всего, разделились в равной степени между великолепными панно, представленными Гиберти и Брунеллески, и вполне можно допустить, что такой важный проект разделили между двумя молодыми и неопытными декораторами (Брунеллески было двадцать четыре года, Гиберти – двадцать три)[123]. При этом трудно спорить с хвастливыми заявлениями Гиберти о качестве его прототипа и о том эффекте, который он произвел на судей, поскольку в итоге он создал произведение такой поразительной красоты, что Микеланджело назовет его «Вратами рая». Однако в каждом из трех рассказов есть искажения, а порой и откровенная ложь: соперники вряд ли были столь добродетельны, как их выставляет Вазари, Гиберти, вероятно, не был тем единогласно избранным победителем, каковым он сам себя объявляет, а пышные оды Манетти благородству Брунеллески звучат слишком льстиво. В общем и целом, исходя из этих противоречивых рассказов, ясно одно: художественная жизнь во Флоренции строилась на тесных общественных связях и взаимодействии ее участников. Каким бы напряженным ни был конкурс за право спроектировать двери Баптистерия, в нем отразилось художественное брожение, происходившее тогда в городе, который стал домом для поразительного количества блестящих мастеров и творцов, стремящихся заработать себе имя и состояние, выполняя все более амбициозные заказы и берясь за проекты, определяющие облик такого величественного и осознающего это города, как Флоренция.

В 1418 году за борьбой за двери Баптистерия последовало еще более эмоционально напряженное состязание за больший приз: заказ на проектирование Дуомо, или купола, главного собора Флоренции, который