Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи Страница 15

Если Вебер и мог когда-либо подписаться под упрощенными тезисами, какие ему приписывают, та же немецкая мысль отмела их после еще более разрушительной катастрофы во Второй мировой войне. Уже не осталось возможности во имя нейтральности науки освободить ее от всякой ответственности по отношению к политическому процессу. Наука, несомненно, принимает решения, но так, как это может делать коллективный безличностный механизм, слепой, безымянный, бездумный – Хайдеггер обобщил подобный процесс выражением «наука не мыслит». Наука далека от нейтральности – она несет в себе замысел, в ней реализуется западная метафизика. Не менее знаменит другой афоризм того же автора: «Кибернетика – метафизика атомной эры». Речь идет о той самой кибернетике, прародительнице когнитивных наук, в которой Хайдеггер видел апофеоз картезианского обещания сделать человека «хозяином и повелителем природы».

Соглашаться с Хайдеггером не обязательно, и я с ним не согласен. Но следует отметить, что мысль Макса Вебера сложнее того, что из нее обычно извлекают, – в частности, это касается роли науки в «расколдовывании мира». Он пишет следующее:

Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает эта интеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может «рассчитывать» на определенное «поведение» трамвая, в соответствии с чем он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение – этого он не знает. ‹…› Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация[62].

Таким образом, расколдовыванию не обязательно сопутствует обретение некоего знания или умения, и на самом деле в обществах, чье развитие задано наукой и техникой, подавляющее большинство граждан ни знаниями, ни умениями не обладают[63]. Расколдовывание, то есть исчезновение магического восприятия мира, парадоксальным образом само оказывается актом веры.

Я намерен опровергнуть тезис о том, что наука и техника суть лишь набор нейтральных инструментов, которыми оперирует воля – в первую очередь политическая. Этот вопрос неотделим от проблемы, которую я называю теолого-научной. Теолого-политическая проблема, по определению Спинозы, состоит в том, чтобы выяснить, могут ли люди жить вместе и решать свои проблемы в полной автономии, то есть вне какой бы то ни было трансцендентности – религиозной или любой иной. В этом основной вопрос современной политической философии, и можно смело заявить, что ей так и не удалось дать на него положительный ответ. Я же хочу поставить вопрос о возможности существования науки, являющейся чистой имманентностью, то есть ограничивающей себя изложением фактов вне каких бы то ни было ценностей. А также вопрос о том, может ли и должна ли наука стремиться к чистой операциональности, раз и навсегда отказавшись от осмысления мира и передав эту задачу философии.

Теолого-научная проблема

Встречаю на пути своих размышлений книгу Доминика Лекура «Человек и постчеловек»[64]. В этом увлекательном исследовании автор ставит вопросы, очень похожие на мои, но дает на них совершенно другие ответы. Лекур выводит на передний план столкновение двух видов научной теологии: катастрофизма и радужного технопророчествования. Он показывает взаимосвязь этих двух течений – противонаправленных, но исходящих из одного религиозного источника, который определяет технологическому замыслу миссию спасительную и хилиастическую. Свою философскую задачу Лекур видит в «переосмыслении технологии как таковой, в отвлечении от теологической первопричины ее развития, которая для одних остается высшим ее оправданием, а для других, напротив, главной статьей осуждения»[65]. Но переосмысление технологии и науки «как таковых», то есть в сугубо позитивистском или сциентистском ключе, вне всякой метафизики и идеологии, я, собственно, и считаю в нашем нынешнем положении одновременно и невозможным, и тщетным.

Я не упомянул, что Доминик Лекур зачисляет меня в лагерь «био-катастрофистов», хотя судит явно лишь по названию одной и моих работ[66]. Сомнительная честь, если взять во внимание, что именно автор вменяет катастрофизму в вину: он, дескать, ненавидит науку, настраивает общественное мнение против ученых, отбивает желание идти в науку у молодежи, он технофобный, иррационалистический и по пути к цели не останавливается в крайних случаях ни перед терроризмом, ни перед точечными убийствами[67]. Мимоходом Лекур все же отмечает, что в этом лагере есть «блистательные личности», и среди них немало ученых, «авторитетных духовных лиц» и политических деятелей[68]. Но ему совсем не приходит в голову, что если еще со времен Хиросимы столько выдающихся ученых трубят тревогу, то у них есть на это веские основания. Он не способен даже представить, что некоторые (как я) могут ставить любовь к науке и стремление к знаниям превыше других фундаментальных ценностей человечества, страстно увлекаться техникой, с головой погружаясь в научную практику и преподавание, стараясь мобилизовать все возможности разума для осмысления технологий – и одновременно утверждать, что наука и техника составляют сегодня одну из главных угроз, нависших над будущим человечества. Эпикурейство, которое восславляет Доминик Лекур, чтобы с его помощью отрезвить научно-технический дискурс, не дает, как мне кажется, никакой возможности увидеть весь трагизм нашего положения и всю серьезность ситуации.

Одно из последних предостережений пришло к нам из Великобритании. Автора точно не заподозрить в иррационализме, отрицании науки или технофобии, поскольку речь идет о королевском астрономе Мартине Рисе, который, на минуточку, занимает кафедру Исаака Ньютона в Кембридже – мы уже представляли его как одного из хранителей часов Судного дня. Не так давно сэр Мартин опубликовал книгу с красноречивым названием и подзаголовком: Our Final Hour. A Scientist’s Warning: How Terror, Error, and Environmental Disaster Threaten Humankind’ s Future in this Century – on Earth and Beyond («Наш последний час. Предостережение ученого: как страх, заблуждение и экологическая катастрофа угрожают в наш век будущему человечества – на Земле и за ее пределами»)[69].

В заключении книги Мартин Рис дает человечеству один шанс из двух на выживание в XXI веке. Не буду сейчас вдаваться в подробности перечисляемых им угроз. Будь то хищническое поведение человека, уничтожающего биологическое разнообразие и нарушающего климатический баланс планеты, распространение ядерной энергии, продвижение генной инженерии (скоро и нанотехнологий) или риск, что подобные плоды человеческой изобретательности вырвутся из-под контроля вследствие страха или простой оплошности – обо всех этих опасностях есть обширная литература и весьма точное представление. Вопреки тому, что думают проповедники принципа предосторожности, причина нашего бездействия не в неопределенности научного знания. Мы знаем, но