Почему сердце находится слева, а стрелки часов движутся вправо. Тайны асимметричности мира - Крис Макманус Страница 16

постоянное стремление придать миру концептуальный смысл, зачастую разум никакого смысла в нем не находит – но работать на этом не прекращает. Вместо этого ведущую роль захватывает символическая система: собирая, складывая, соединяя информацию воедино, она ищет схемы в надежде, что когда-нибудь каким-то образом смысл проявится. Естественно, каждый человек подходит к этой задаче по-своему. Некоторые символы очевидны или универсальны, и все используют их одинаково, например свет или мрак, мужское или женское. Другие специфичны для каких-то культур или систем верований, как, например, символика Рождества в западной культуре. Наконец, некоторые символы совершенно индивидуальны, столь уникальны, что их почти невозможно объяснить другому. Это касается сновидений, изобразительного искусства или поэзии[61].

Между правилами, по которым существуют символы и другие типы человеческого мышления, есть нечто общее: зачастую мы не в состоянии обозначить эти руководящие принципы, хотя инстинктивно чувствуем, правильны они или нет. Классический пример: часто бывает так, что говорящий на родном языке знает, что те или иные фразы грамматически правильны, но не может объяснить почему. Спербер приводит примеры символики правого и левого, работающей таким же образом. В ходе полевых исследований в Судане он наблюдал ритуал народа дорже, в ходе которого группа важных персон обходит рыночную площадь против часовой стрелки. Ему сказали, что движение в другом направлении исключено. Почему? Единственный ответ, который он получил: «Так принято». Объяснение несостоятельно, хотя система вполне понятна всем, кто ее использует. Даже чужестранцы могут усвоить эти правила, не зная их логики. Спербер пишет о том, как он верно использовал принятое у дорже разделение предметов на холодные и горячие, старшие и младшие, «следуя принципам, которые я должен был воспринять интуитивно, поскольку – я не раз проверил это – я применял их как есть, даже если не мог понять их». Мы, жители современного западного мира, в этом смысле ничем не отличаемся. Спербер, француз, упоминает о прямом символизме в code de politesse, правилах пользования ножом и вилкой, которые «навязывают каждому из нас с детства». Существуют небрежные объяснения и оправдания, часто очень надуманные, в духе «вежливым считается держать нож в правой руке», без объяснения, почему это вежливо и что вообще такое вежливость. Хотя правила, лежащие в основе такого поведения, усваиваются в ходе обучения, обучение это редко происходит в прямой форме, а зачастую правила вообще не имеют никакого объяснения. Например, замечает Спербер, почему «окончив есть, вилку и нож кладут параллельно справа, а не слева?». Задумайтесь на секунду, какое удивление, а возможно и возмущение вызвала бы сервировка официального обеда, если бы приборы были разложены в противоположном направлении или вообще случайным образом. Этот вопрос задевает нечто очень глубинное, но что именно – не ясно[62].

Стороннему наблюдателю системы наших культурных символов показались бы столь же бессмысленными и столь же непостижимыми, как те, что встречаются в пространных описаниях Леви-Стросса, в которых индейцы осаге рассказывают, что «восходящее солнце испускает тринадцать лучей, которые делятся на пучок из шести и пучок из семи соотносящихся последовательно с правым и левым, землей и небом, летом и зимой». Почему шесть, почему семь, почему пучок из шести справа, почему правое соотносится с землей или летом? Спербер утверждает, что не следует всерьез ожидать точных объяснений происхождения и функций таких феноменов. Это, однако, не значит, что такие объяснения не важны. Они имеют место, потому что наш разум не может работать иначе, но они, пожалуй, столь же темны для постижения и осмысления, как, скажем, биохимические процессы в наших внутренних органах[63].

Надеюсь, из этой главы очевидно, что символические системы левого и правого универсальны для человеческих культур и что в их основе лежат одновременно и физиологические различия между двумя сторонами тела и давление общества. В значительной мере их специфическая природа обязана склонности человеческого разума воспринимать в символических терминах то, что нельзя постичь иначе. Поскольку в первой главе этой книги речь шла о кажущихся «жесткими» биологических и физических вопросах – о расположении органов тела, вариантах устройства мозга и химических веществах, из которых построены наши тела, то эта глава, посвященная явно «мягкой» теме символических систем, может вызвать у читателя некоторое удивление. Но не стоит упускать из виду тот факт, что даже в самых жестких науках (а мое употребление слов «жесткий» и «мягкий» само по себе глубоко символично) ученым необходимо давать названия наблюдаемым феноменам, и эти названия неизбежно обретают символические обертоны, влияющие на способы их осмысления. Тысячи научно-популярных статей рассказывают нам, что «вселенная – левша»; есть и более прямые фразы вроде «бог – слабый левша» (слова Вольфганга Паули) – все это показывает, что символизм всегда будет присутствовать в науке, которой занимаются люди[64].

На протяжении этой главы мы принимали как должное, что термины «левое» и «правое» обладают ясным и бесспорным значением. Это допущение, однако, не столь очевидно, как может показаться, о чем и пойдет речь в следующей главе.

3. На левом берегу

В 1869 году Томас Генри Гексли (рис. 3.1), получивший прозвище Бульдог Дарвина за яростную защиту теории эволюции на собрании Британской ассоциации в Оксфорде, где он словесно сокрушил епископа Оксфордского, вновь ввязался в схватку, в которой даже его талантов оказалось недостаточно. Гексли был не только яростным спорщиком и одаренным педантичным ученым, но так же, как и его современники Рескин, Тинделл и Уильям Моррис, искренне верил в пользу образования, особенно для рабочего класса Британии, и в настоятельную необходимость популяризации науки – говоря его собственными словами, в необходимость «низвести науку с небес»[65].

Когда в 1869 году его попросили прочитать цикл из двенадцати лекций в Лондонском Институте, Гексли с готовностью согласился. Хотя на это понадобилось девять лет, в конце концов их содержание было опубликовано в виде книги под названием «Физиография» (Physiography), сразу же снискавшей успех. За шесть недель было продано 4 тысячи экземпляров, к Рождеству последовала допечатка, и вскоре уже готовилось третье издание. Тематика была широка: от дождя, снега, льда и моря до ледников, землетрясений, вулканов, коралловых рифов, движения Земли и состава Солнца, – книга, которая, как гласили рекомендации, «унесет детей из их [церковного] прихода к внешним пределам Солнечной системы». И не только детей – в библиотеках Институтов механиков на севере Англии она пользовалась самым большим спросом[66].

Гексли читал свои лекции в Лондоне, и первые строки книги открываются описанием сердца города, который тогда был столицей величайшей империи, которую когда-либо видел мир, и одним из интеллектуальных центров планеты.

Нет в мире места более известного, чем Лондон, и нет в Лондоне ничего