Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи Страница 30

Религиозная антропология XIX века верно заметила, что повествование о смерти Христа на кресте схоже с подобными повествованиями во многих других религиях. Если придерживаться фактов, христианство принципиально ничем не отличается от какой-нибудь первобытной религии. И в этом ловушка для антропологов-когнитивистов. Вместе с тем принципиально нова трактовка этих фактов христианством, в котором остаются заметными сильные еврейские корни. Парадоксально, но в этот момент Жирар вынужден отдать должное Ницше. Новаторство евангелического повествования в том, что изложение ведется вовсе не от лица гонителей: оно принимает сторону жертвы, утверждая полную ее невиновность. Ницше по этой причине счел себя вправе обвинить христианство в выражении рабской морали.

В силу этого знания, безнадежно ее тормозящего, машина по производству священного буксует. Сакрализация дается ей все труднее, и она порождает все больше насилия – утратившего при этом способность к поляризации. Так обретают смысл слова Евангелия: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34). Я утверждаю, что невозможно что-либо понять в действии религии в сегодняшнем мире, если не попытаться сначала уяснить себе эти страшные слова. Те, кто представляет религию полной всеведущих драконов и плотоядных гор, заведомо не выдержат испытание.

Христианство повсеместно взяло верх, но последствий его победы стоит опасаться. В современном мире оно нередко показывается в виде своего чудовищного двойника. На инверсию, при которой забота о жертвах превращается в повод для травли, я уже указывал, но еще подробно остановлюсь на ней в пятой главе. Урок христианства будет выучен по-настоящему, только если он будет воспринят полностью и на сто процентов, а это подразумевает, что люди раз и навсегда откажутся от насилия. Царство Божие – как глаз бури: пытаясь достичь его в непрерывном движении и стараясь все лучше сдержать насилие обычными – насильственными – средствами, мы, как соломинка, лишь быстрее несемся в этом круговороте, и все ближе и ближе кажется нам его недостижимая недвижная сердцевина. А в Царство Божие – как в омут с головой, иначе – погибель.

Лжеспасение моралью

Католицизм во Франции стремительно угасает, как показывают результаты недавнего опроса, опубликованные под заголовком «Церковь уступает либерализму»[145]. Политолог Жан-Мари Донегани комментирует: «Это не значит, что не осталось ни религиозных чувств, ни религиозных практик, ни веры. Деинституционализация выражается в том, что люди мыслят не в категориях принадлежности к какой-либо церкви, а с позиции следования тем или иным ценностям и полной или частичной идентификации себя с неким очагом смысла». И далее: «Субъективность преобладает над догмой – религиозным является все, что „я“ таковым определяю. В опубликованном несколько лет назад исследовании большинство опрошенных от 12 до 15 лет сочли религиозными такие слова, как правосудие, истина, свобода, дружба. Религиозно то, чем больше всего дорожишь. Вместо внешнего, объективного, институционального определения религиозного возникает персональное и подвижное». Этот «субъективизм» автор ассоциирует с подъемом либерализма. Несомненно, множество читателей согласятся с заявленной смертью католицизма – ведь церковь без конца клеймит «приватизацию религиозного» – и даже со смертью христианства. Но справедлив ли этот прогноз?

Полезно будет снова вернуться к Дюркгейму, чьи идеи сопровождают нас с самого начала. В разгар дела Дрейфуса, 2 июля 1898 года, Дюркгейм публикует текст в «Ревю блё», ничуть с тех пор не потерявший актуальности. Он озаглавлен «Индивидуализм и интеллектуалы»[146] – это ответ на обвинения антидрейфусара Фердинанда Брюнетьера, который 15 марта того же года в «Ревю де Дё Монд» в статье под заголовком «После процесса. Ответы некоторым интеллектуалам» обличал индивидуализм – по его словам, «болезнь» тех, кого в то время еще не называли гуманитариями. Во имя научного мышления и ради уважения к истине «больные» гуманитарии, по мнению Брюнетьера, ставят под сомнение решения компетентных органов и угрожают тем самым сохранению нации. Урок Брюнетьера усвоит Баррес, который в 1902 году определит интеллектуала как «индивида, который убеждает себя, что общество должно опираться на логику, и не ведает, что на деле оно опирается на потребности из прошлого, чуждые, быть может, индивидуальному разуму»[147].

Не сомневаюсь, что если бы нашим когнитивистам довелось ознакомиться с этими текстами, то они вздохнули бы с облегчением, а то и исполнились бы гордости за собственную миссию по защите логики и рациональности от нападок обскурантизма и реакции. Но интересен вот какой вопрос: как именно Дюркгейм – дрейфусар первой волны, активный член Лиги в защиту прав человека и гражданина – сумел защитить интеллектуалов от обвинения в индивидуализме? Ответ: он показал, что индивидуализм есть не что иное, как религия, поскольку только она способна обеспечить общественный порядок. И более того, эта религия проистекает из христианства[148].

Дюркгейм противопоставляет два типа индивидуализма. Во-первых, тот, что служит мишенью для нападок антидрейфусаров, будто он единственный возможный, – это «узкий утилитаризм и утилитарный эгоизм Спенсера и прочих экономистов». Такой индивидуализм основывается на полном потакании частным интересам – он действительно несовместим с общественной жизнью. «Но есть и другой индивидуализм, который не так легко одолеть. Уже целое столетие мы слышим о нем из уст подавляющего большинства мыслящих людей: это индивидуализм Канта и Руссо, спиритуалистов, тот, что Декларация прав человека более или менее успешно попыталась изложить на языке формул – именно его повсеместно преподают в школе, и он стал основой нашего морального катехизиса». Идеал такого индивидуализма, связываемый Дюркгеймом с великой традицией либерализма XVIII века…

…настолько превосходит уровень утилитарных задач, что для умов, которые к нему стремятся, он словно проникнут религиозностью. Персона, определение которой становится пробным камнем, позволяющим отличать добро от зла, признается священной, так сказать, в ритуальном смысле слова. Есть в ней отчасти та трансцендентная величественность, которую церкви во все времена приписывают богам. Кажется, будто она наделена таинственной способностью создавать пустоту вокруг вещей святых, избавлять их от приземленных связей и изымать из обыденного обращения. Именно отсюда – почитание, которое ей оказывают. Кто бы ни покушался на человеческую жизнь, человеческую свободу, человеческую честь, она внушает нам ужас – в точности такой же, какой испытывает верующий, на чьих глазах оскверняют его идола. Такая мораль – не просто здоровая дисциплина или мудрая экономия существования, это религия, в которой человек одновременно верующий и бог.

Антидрейфусары критикуют индивидуализм интеллектуалов во имя консервативной христианской морали. «Но разве мы не знаем, – возражает Дюркгейм, – что оригинальность христианства собственно и состояла в необыкновенном развитии духа индивидуализма?» И далее: «Если подобный частичный индивидуализм оказался востребован под видом христианства восемнадцать веков тому назад, то велики шансы, что сегодня окажется необходим индивидуализм более развитый – ведь с тех пор кое-что изменилось. Поэтому было бы грубой ошибкой представлять индивидуалистическую мораль как противоположность христианской. Это, наоборот, ее производная. Примыкая к ней, мы не отрицаем свое прошлое, а лишь его продолжаем».

Сравним позицию Дюркгейма с выводами упомянутого опроса о закате католицизма. Да, сказал бы Дюркгейм, строго говоря, моральный либерализм угрожает христианству, однако лишь для того, чтобы лучше исполнить его обещания. В то же время он возразил бы против «субъективизма». Высшие ценности (справедливость, истина), разделяемые молодыми участниками опроса, из которых составлено их представление о религии и которые позволяют им через автотрансценденцию выйти за пределы собственной личности, суть что угодно, но не ферменты анархии или беззакония. «Когда целый народ начинает стремиться к какой-то цели, она