Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум - Кевин Лейланд Страница 30

пространстве кошкам не нравилось, они всеми силами и способами старались вырваться наружу – грызли прутья, просовывали лапу в щель, царапали все, до чего удавалось дотянуться, беспорядочно молотили лапами и хвостом. В конце концов кошка задевала кнопку или шнурок, и клетка открывалась. После этого Торндайк сажал ее в клетку снова и наблюдал, как от раза к разу бесполезных действий становилось все меньше, а приводящее к успеху постепенно «отпечатывалось», как он назвал этот процесс, закрепляясь с опытом. На очередной попытке кошка отпирала клетку спокойно и уверенно, уже не тратя даром время на метания.

Эксперимент Торндайка известен как доказательство, что животные учатся за счет повторения действий, которые влекут за собой нечто благоприятное, и отказа от тех, за которыми следует нечто нежелательное. Однако помимо этого эксперимент показал, что процесс научения часто начинается со спонтанного порождения непривычных действий{401}, из которых с накоплением опыта отфильтровываются приносящие успешный результат. К такому же выводу пришел, пожалуй, величайший из всех исследователей поведения – Беррес Фредерик Скиннер, знаменитый гарвардский психолог. Это его имя носит «ящик Скиннера», по сей день использующийся в значительной части экспериментов по изучению поведения животных. Скиннер утверждал, что животные по природе своей активны и постоянно совершают какие-то действия, поэтому новое поведение рано или поздно возникнет, а каким оно будет, зависит от обстоятельств и мотивации животного.

Однако не все животные в равной степени способны к новаторству. Еще в 1912 г. психолог из Бристоля Конви Ллойд Морган рассуждал, что поведение может состоять из повторяющегося компонента, неоднократно возникавшего прежде, и небольшой доли новшества, представляющего собой творческий отход от рутины и особенно заметного у так называемых высших живых существ{402}. Тем не менее исследование правил научения у животных дает все основания предполагать, что порождение новых действий – вполне рутинная составляющая процесса, в ходе которого животные учатся. Современные исследования поведения животных подтвердили выводы основоположников теории научения. И, как мы еще убедимся, новаторство действительно распространено широко, и у представителей разных видов по-разному проявляется склонность к нему{403}.

Несмотря на это, специалисты, исследующие поведение животных, на удивление долго не принимались за изучение новаторства. Все-таки новое, приобретаемое путем научения поведение, распространяющееся в популяции по мере того, как особи перенимают его друг у друга, порождается каким-то одним ее представителем. Для распространения необходимы два процесса: изначальное порождение поведенческого варианта, которое и представляет собой новаторство, и дальнейшая передача новой традиции от особи к особи, называемая социальным научением. Однако если социальному научению у животных посвящается масса литературы, множество конференций, работ и статей{404}, то новаторству у животных почти не уделялось внимание вплоть до XXI в. При этом вокруг смежных тем – таких как неофилия (интерес ко всему новому), освоение окружающей среды и инсайт-научение (внезапные догадки) у животных – сложилась основательная исследовательская традиция; новаторство у человека тоже не испытывало недостатка в интересе ученых, и только новаторство у животных оставалось за бортом.

Исключением можно считать важную статью, написанную светилами приматологии Хансом Куммером и Джейн Гудолл в 1985 г.{405} В своем обзоре научной литературы, посвященной поведению приматов, Куммер и Гудолл отметили, что об инновациях у приматов сообщается много, но «из множества наблюдаемых примеров новаторства лишь немногие перенимаются другими особями и очень редко распространяются на всю стаю»{406}. Часть этих новшеств возникла благодаря способности высших и низших обезьян обращать случайности себе на пользу, часть благодаря способности использовать уже имеющиеся поведенческие паттерны при решении новых задач. Куммер и Гудолл показали, как временами стимулом к инновациям служит избыток ресурсов: так происходило, например, с животными в неволе или с теми, которых подкармливали. В одном исследовании сравнивалось поведение гамадрилов в Цюрихском зоопарке и в дикой популяции в Эфиопии{407}. Хотя у зоопарковой колонии отмечались абсолютно те же моторные и голосовые сигналы, что и у гамадрилов в дикой природе, 9 из 68 коммуникационных сигналов, наблюдаемых у зоопарковой популяции, у дикой отсутствовали. Это означало, что какие-то из сигналов зоопарковой колонии были новшествами, как правило, представлявшими собой усовершенствование уже существующих сигналов. Но гораздо чаще появлению инновации способствовали условия, формирующие ту или иную потребность, – например, засуха или трудности социального плана. Более поздние исследования указывают на то, что в старой поговорке «Нужда – мать всех изобретений» есть доля истины{408}.

Однако главным в статье Куммера и Гудолл было предложение метода экспериментального изучения новаторства у животных. В то время многие исследователи поведения считали, что оно встречается слишком редко и потому изучению с помощью экспериментов не поддается. Как исследовать поведение, которое возникает, может быть, несколько раз в год? Куммер и Гудолл предложили простой и практичный выход: «Систематические эксперименты (например, постановка различных тщательно продуманных экологических и технических "задач") как в диких популяциях, так и в живущих в неволе, позволили бы изучить новаторство как явление, а также внутри- и межгрупповое распространение инновационных поведенческих моделей»{409}. Предложение оказалось по-настоящему значимым. Вот уже 20 лет подход Куммера и Гудолл широко применяется в изучении животных. Новаторство можно спровоцировать как в природной популяции, так и в неволе, ставя перед животными незнакомые задачи, такие как добыча корма из ящиков-головоломок (в идеале в контролируемых условиях), а также исследуя влияющие факторы, такие как возраст «изобретателя» или экологический контекст.

Когда в 1990-х гг. наша исследовательская группа начала изучать новаторство у животных, статья Куммера и Гудолл была отнюдь не единственной попыткой подступиться к этой проблеме. Однако научная литература на данную тему изобилием не баловала. Приемлемого определения новаторства у животных просто не существовало, а те немногие статьи, которые все же публиковались, противоречили друг другу. Пытаясь что-то сделать в этом направлении, я организовал тематический симпозиум на Международном этологическом конгрессе в 2001 г. и пригласил участников написать по главе для книги «Новаторство у животных» (Animal Innovation){410}; два года спустя она была издана. Во введении мы со вторым ее составителем и редактором Саймоном Ридером обсудили некоторые трудности, мешающие дать определение новаторству у животных{411}. Трудности эти действительно существуют, и немалые, но не буду вдаваться в подробности и усложнять рассказ{412}. Сейчас нам достаточно рассматривать новаторство у животных как новое или модифицированное поведение, возникающее в результате научения, или как производство ресурсов, прежде в популяции не наблюдавшихся.

Когда нас просят назвать какое-либо человеческое изобретение, на ум приходит что-нибудь вроде открытия пенициллина Александром Флемингом или создания Всемирной компьютерной сети Тимом Бернерсом-Ли. Аналоги из мира животных все же не такие яркие. Это, например, запатентованный японскими черными воронами способ колоть грецкие орехи с помощью проезжающих автомобилей: птицы оставляют орехи на проезжей части у светофора, а затем, когда загорается красный, собирают ядра{413}. Еще один чудный пример – необычные украшения гнезд у скворцов (падких, как известно, на все блестящее), которые совершали налеты на автомат для сбора мелочи на мойке машин во Фредериксбурге, штат Виргиния, и уносили в буквальном смысле золотые горы – тысячи долларов двадцатипятицентовиками{414}. И в том и в другом случае мы видим поведение или продукт, которого прежде не существовало{415}. Как показывает пример с открыванием молочных бутылок, новшество может затем распространяться путем социального научения, однако если охватывающее постепенно популяцию непривычное поведение было изначально результатом подражания, то само оно инновацией не считается{416}. Точно так же (и это мы с Саймоном постарались подчеркнуть особо) нельзя любое странное, случайное или нетипичное поведение расценивать как инновацию. Чтобы квалифицировать поведение животных как инновацию, оно должно быть совершенно новым и при этом приобретаемым за счет научения, а квалифицировать его как таковое можно, лишь если оно повторяется раз за разом определенным функциональным образом{417}. Часть исследователей настаивают на том, что этот термин должен употребляться в более узком смысле, при котором инновация непременно должна предполагать применения когнитивных способностей. Но поскольку разработка темы тогда еще только начиналась, мы решили, что более широкое определение поможет делу, так как при чрезмерной строгости определения мы рискуем застопорить сбор первичных данных, а для зарождающейся научной области накопление массива данных – самая насущная задача. Последующее развитие области и популярность нашего определения показали, что мы рассуждали верно{418}.

Первоочередной вопрос, на который предстояло ответить исследователям новаторства у животных, – насколько вообще допустимо говорить