Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи Страница 33

Поэтому невозможно свести безо всякого произвола всеобщую волю к совокупности проявлений частной воли, рассчитанной согласно какому-либо правилу или процедуре. К таким процедурам, в частности, относится голосование по принципу большинства. Стоит ли из‐за этого огорчаться? Ведь если вдуматься, то эта невозможность, пожалуй, спасает демократию. В самом деле, предположим, что удалось доказать существование рациональной и универсальной процедуры, в любых обстоятельствах и вне зависимости от сути выбора позволяющей определить волю народа и при этом учесть волю каждого его представителя в отдельности. Центральный компьютер, в который загружаются все частные волеизъявления, будет способен выдать оптимальный коллективный выбор, соответствующий воле всех. Вычисление окончательно заменит ритуал голосования, практический разум растворится в теоретическом. Не окажется ли потеря невосполнимой?

Среди условий, налагаемых Эрроу на правила агрегации с тем, чтобы их можно было назвать «рациональными», есть так называемое «недиктаторское»: порядок агрегации предпочтений не должен сводиться к тому, что в качестве коллективного систематически выбирается одно и то же индивидуальное. Это условие встречается уже у Руссо[163]. Из всех условий или «аксиом» у Эрроу оно наименее формальное и самое существенное. Потому некоторые считают его наиболее уязвимым: если придется пожертвовать каким-либо условием, то именно этим. В таком случае коллективный выбор сведется к подтверждению решений – какими бы они ни были, – принятых одним из членов коллектива: государем, правителем, «диктатором». Не самый демократичный, не преминем заметить, выход. Но продолжим рассуждение с помощью Шумпетера. Он спрашивает, что такое демократия на практике, и отвечает: просто-напросто общество, выбирающее себе правителей и способное их менять.

Никто всерьез не верит, что воля правителей соответствует всеобщей воле. Это такая же частная воля, как и все остальные, только ее носитель, пока действует мандат, обладает властью. При римской диктатуре – Руссо приводит ее в пример как легитимное решение, если отчизна в опасности, – «суверенная власть» заморожена, но не упразднена: «Прекращение действия законодательной власти отнюдь ее не уничтожает. Магистрат, который заставляет эту власть умолкнуть, не может заставить ее говорить; он господствует над нею, не будучи в состоянии быть ее представителем. Он может творить все, исключая законы»[164]. Точно так же можно утверждать, что именно всеобщее знание того факта, что воля правителей есть лишь их частная воля, поддерживает миф о всеобщей воле или об интересе всего общества. В этом смысле демократию можно считать постоянной диктатурой[165]. При таком подходе очевидная неспособность разума рационально объяснить феномен голосования – чуть ли не урок мудрости.

2. Процедура голосования опирается на подсчет голосов и тем самым вводит в политическую науку количественный аспект – так же, как цены и котировки вводят его в науку экономическую. Политологам становятся доступны метрики, анализ корреляций и причин, а значит, вывод прогнозов, закономерностей и даже законов. Чем бы сегодня были выборы без предшествующих им опросов, порой сообщающих результат с такой точностью, что избиратели не без возмущения спрашивают себя, зачем им вообще идти голосовать? Некоторые уже грезят цифровой демократией в реальном времени, когда постоянные опросы общественного мнения смогут в любой момент определить всеобщую волю. Здесь необходимо задаться вопросом о том, чем опрос отличается от выборов.

В 1950‐х годах Герберт Саймон, один из отцов искусственного интеллекта и тоже будущий лауреат Нобелевской премии по экономике, утверждал, что в плане точности прогнозов между науками о человеке и науками о природе нет принципиальной разницы. Тем самым он оспаривал не то, что наблюдение или прогнозирование в первом случае могут оказаться сложнее, а то, что они непоправимо возмущают наблюдаемую систему. Прогноз, преданный огласке, с необходимостью влияет на социальное явление, которое он предсказывает. Опросы, представляющие общественному мнению картину общественного мнения, это же общественное мнение меняют. При следующем опросе одни респонденты решат следовать за ходом истории или за толпой, перейдя на сторону победителя предыдущего опроса; другие, как отмечал уже Монтескьё, попытаются восстановить равновесие, голосуя за проигравшего. Именно во избежание подобного эффекта запрещено публиковать результаты опросов в день выборов.

Герберт Саймон, однако, попытался этот аргумент опровергнуть[166]. Он доказал, что у описываемого процесса всегда есть «фиксированная точка» – мнение, неизменное даже в том случае, если респонденты получат о нем информацию. Проблема в том, что Саймон доказал нечто большее: в общем случае таких точек несколько. Получается, что если институт, проводящий опрос, решил бы выступить в роли прорицателя, поместив свой прогноз в фиксированную точку, то он получил бы запредельные возможности для манипуляции путем выбора одной точки в ущерб другой. Кажется, что это единственно разумная стратегия. Но если задуматься, то возможностей для манипуляции ничуть не меньше и в случае, когда институт информирует общественное мнение о его исходном состоянии до акта подобного информирования. Предположим, что институту известна функция реакции общественного мнения на знание о его собственном состоянии. Сознательно ее не учитывая, институт под прикрытием объективности направляет мнение в заранее известную сторону. Акт публикации вынуждает изменить либо точности опроса, либо его нейтральности, что способно превратить вопрос о воле народа в неразрешимый. И это придает смысл парадоксальной максиме Руссо: «Когда в достаточной мере осведомленный народ выносит решение, то, если граждане не вступают между собою ни в какие сношения, из множества незначительных различий вытекает всегда общая воля и решение всякий раз оказывается правильным»[167]. Насколько же сегодня кажется противоречивой сама идея информации без коммуникации!

Рассуждения о научности опросов подталкивают к мысли, что голосование – процедура рациональная. Но неразрешимость задачи вследствие рекурсивной зацикленности опросов – сначала на самих себе, затем собственно на голосовании – показывает иллюзорный характер такой научности. Разум в этом случае производит одно только неразрешимое, однако практика голосования разрубает узел и разрешает неразрешимое.

3. Третий парадокс значительно тревожнее предыдущих – именно его обычно и называют «парадоксом голосования». В каком-то смысле он представляет собой вариацию парадокса кучи: несколько камней – еще не куча, и один камень, добавленный к не-куче, не превращает ее в кучу, однако куча есть не что иное, как скопление камней. В нашем же случае камни еще словно наделены свободой воли…

Предположим, в общенациональных выборах участвуют два кандидата или же проводится референдум по вопросу, на который граждане должны ответить «да» или «нет». Если не учитывать совсем невероятный случай (приблизительно с одним шансом на миллиард), когда голоса распределяются между двумя возможностями строго поровну, то необходимо заключить, что опускание в урну каждым избирателем своего бюллетеня никакого влияния на результат не окажет. На вопрос (говоря философским языком, контрфактуальный): «Изменился бы конечный результат, если бы я проголосовал иначе или не стал бы голосовать вообще?» – каждый должен ответить: нет! Такую логику трудно принять, даже если кажется очевидным, что в момент, когда избиратель голосует, к примеру, в Калифорнии, из‐за разницы во времени он понимает (гипотетически), что все уже решено, знает результат и ни на что повлиять не может. Этот удручающий вывод остается в силе, даже если в момент голосования данного избирателя другие еще не проголосовали или же проголосовали, но результат ему неизвестен. Несмотря на нулевой эффект, каждый голос