Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи Страница 37

Глава 5

Справедливость и ресентимент

Процесс секуляризации мира – хотя вслед за Максом Вебером я предпочитаю говорить «расколдовывание» (Entzauberung) или, еще лучше, «десакрализация» – это результат продолжительной работы евангелического послания по стачиванию первобытных, традиционных религиозных структур – тех, что, согласно Рене Жирару, ограничивают буйство миметического желания и препятствуют его выплеску. Когда люди перестают верить в дурной глаз колдуний, тогда и расцветает научная мысль – вопреки современному мифу, в котором причина и следствие меняются местами, а все заслуги по демистификации старых религиозных верований приписываются триумфу разума!

Ритуалы теряют эффективность. Всецело религиозный по своей природе разрыв между профанным и священным уступает место банальной, сугубо функциональной, говоря словами Гегеля, смене будней и праздников жизни. Труд и экономика расправляют крылья. Системы запретов и обязанностей утрачивают священный характер и ослабевают, придавая тем самым небывалый динамизм экономической деятельности. Как заметил Мандевиль (гениальный предшественник Адама Смита), разгул частных пороков и страстей на почве зависти, то есть наиболее тривиальная составляющая vita activa, и есть движущая сила экономики и источник питающей ее энергии. В итоге нация оказывается если не счастливой, то хотя бы богатой.

Небывалое буйство миметического желания в обществах, высвобождающихся от уз священного, наряду с вытекающей отсюда необузданной конкуренцией между людьми приводят, вне всяких сомнений, к результатам в высшей степени положительным. Еще меньше сомнений в том, что они же приводят и к губительным последствиям, в частности, для психического здоровья человека Нового времени. Разрушительные страсти стремительно охватывают мир, которым правит радикальное зло – ресентимент.

Экономика занимает центральное положение в современном мире не столько из‐за места, отводимого экономической деятельности в жизни общества, сколько потому, что социальные, моральные и политические явления понимаются сегодня в первую очередь как явления экономические. После политической философии и политической науки меня будет в этой главе интересовать теоретическая экономика – особенно в своем нормативном измерении. Сегодня она смело высказывается о социальной справедливости, праве на собственность или уголовном правосудии. С другой стороны, немалая часть нынешней моральной и политической философии целиком сформирована путем приложения к ним понятий и методов теоретической экономики. Так обстоит дело и с самой влиятельной моральной доктриной XX века – знаменитой теорией справедливости американского философа Джона Ролза[186].

Теоретическая экономика, поскольку она пытается осмыслить идею социальной справедливости, претендует на использование одних лишь ресурсов рациональности и даже – еще ýже – рациональности инструментальной, которая интересуется только соответствием между средствами и целями вне зависимости от оценки последних. Макс Вебер показал, что преобладание в деятельности человека инструментального мышления есть явление само по себе религиозное, связанное с эволюцией христианства под влиянием протестантской этики. Его выводы, однако, были встречены в штыки. За исключением попыток немецкого идеализма дать обоснование разуму через него же самого, объяснение возникновения и отбора инструментальной рациональности как наиболее благоприятной ее формы для развития человеческого рода отныне строится современным сциентизмом в русле теорий эволюции, рассмотренных в главе 3. Следует отметить, что дарвинизм, как и фрейдизм, был изначально отраслью экономизма, что в значительной мере можно по-прежнему наблюдать в его позднейших изводах. Всё всегда сводится к оптимизации неких величин. Родство по духу налицо.

Между тем даже в результате поверхностного погружения в различные теории справедливости, для построения которых, как считалось, достаточно одной лишь базы инструментальной рациональности, можно увидеть, что на заднем плане в них всегда фигурирует христианская культура или, по крайней мере, первый ее наказ – занимать точку зрения малых мира сего, слабейших, жертв. Это правило обычно обосновывают через тавтологии логических рассуждений. Подобно причудливым, а то и невозможным конструкциям в духе Лихтенберга или Эшера такие теории, сами того не ведая, опираются на положения, которые сами же пытаются геометрически доказать. Подобная слепота делает их весьма уязвимыми перед угрозой разгула разрушительных страстей. Буйство это, в свою очередь, возникает вследствие характерного для современного общества отхода от священного – религиозного явления, к которому эти теории не имеют доступа.

Именно в области экономики отрицание религиозной основы человеческих обществ – предмет этой книги – приводит, вероятно, к самым губительным последствиям.

Справедливость не сводится к логике

Почему неравенство – зло? Всегда ли оно таково? К фундаментальным вопросам надо возвращаться постоянно, а здесь речь идет об отношениях между людьми. Благодаря им люди испытывают радости и страдания, становятся богатыми или бедными, обретают надежду или погружаются в отчаяние. Поскольку от таких отношений происходят все беды, общество создало множество институций, удерживающих отдельных его представителей подальше друг от друга и пресекающих прямые контакты, способные закончиться выяснением отношений. Главная такая институция в обществе, в котором правит экономика, зовется богатством.

Философ и моралист Адам Смит прекрасно знал, что богатства желают не из‐за приносимых им скромных материальных радостей, а оттого, что его желают другие. Обладающий богатством сосредоточивает на себе «симпатию» окружающих – двойственное чувство, плохо влияющее на общественную нравственность, одновременно и восхищение, и зависть. К большому сожалению, экономисты, считающие Смита отцом-основателем своей дисциплины, напрочь позабыли это его учение[187].

В основе любого рассуждения о зле или несправедливости неравенства должен лежать треугольник: субъект, объект и третьи лица. Экономическая мысль овеществляет богатство, фокусируя внимание только на отношениях между субъектом и объектом. Тем самым она сразу закрывает себе возможность быть чем-либо иным, кроме «моральной геометрии», в которой страдания людей откалиброваны по мерке простейшей логики и тривиальной математики.

Соперничать с моральной и политической философией теоретическая экономика пытается, пересматривая заново и якобы с научных позиций самые основные ее вопросы, такие как справедливость при распределении благ. Одно понятие давно вошло у нее в фавор: «беспристрастность» (equity), определяемая как отсутствие «зависти». Эти слова следует взять в кавычки, поскольку в стерильном мире теоретической экономики они обладают иным смыслом, нежели в обычной речи. Говорят, что один индивид «завидует» другому, если он исходя из собственной оценочной шкалы предпочитает положение другого человека своему собственному. «Беспристрастность» достигается, когда никто никому не «завидует», то есть когда каждому лучше на своем месте, чем на чужом.

Понятие «зависть» потому любимо теоретической экономикой, что позволяет сравнивать индивидов, не отказываясь от главного ее символа веры – положения о несоизмеримости различных оценочных шкал. Немыслимо сказать, что у какого-нибудь Джонса поубавилось удовлетворения оттого, что у Смита его прибавилось (или тоже убыло), потому что тем самым пришлось бы признать возможность проведения межличностных сравнений. Вводя понятие «зависть», теоретическая экономика решает квадратуру круга: Джонс оценивает положение Смита, ставя себя на его место, но критерий оценки – это его собственная, единственная ему доступная система предпочтений.

Как ни странно, завидовать друг другу могут никак не связанные между собой люди. Куда же подевались страдания, испытываемые завистником при виде счастливчика? Где его деструктивное, дышащее злобой поведение? Эти атрибуты зависти не находят здесь никакого выражения. «Завидует» или нет индивид себе подобному – от этого ни степень его удовлетворения, ни поведение не меняются, поскольку «зависть» на языке теоретической экономики – отношение не между двумя субъектами, а между субъектом и объектом. Джонс хотел бы получить то, чем владеет Смит, но замените Смита на Тейлора и вручите ему ту же вещь – «зависть» Джонса от этого не изменится. Личность того,