Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров - Джозеф Луцци Страница 38

образованной элиты Европы. По словам Буркхардта, Боттичелли «никогда не добивался того, что задумал», что повторяло мнение Вазари о нем как о художнике, который впустую растратил свой талант и жил в «бесконечном хаосе»[404]. Пренебрежение Буркхардта к Боттичелли даже более резко и основательно, чем у Вазари: по мнению Буркхардта, Боттичелли «работал в спешке», в результате чего его произведения были «грубыми и безжизненными» и отличались «странным манерным реализмом»[405]. В книге, наполненной восторженными рассуждениями о многих коллегах Боттичелли по цеху, бросается в глаза эта презрительная критика живописца.

Примерно во время выхода «Путеводителя» Буркхардта один из ведущих историков искусства, Густав Фридрих Вааген, рассматривал иллюстрации Боттичелли к Данте в шотландском дворце Гамильтон и в 1854 году ошибочно определил их как работы «разных художников». Скорее всего, он поторопился, поскольку коллекция герцога Гамильтона была лишь одной из многих остановок в длительном турне, которое привело к публикации его влиятельной (хотя и несовершенной) книги «Сокровища искусства в Великобритании: Отчет о главных коллекциях картин, рисунков, скульптур, иллюстрированных рукописей и т. д. и т. п.». Уже само название показывает, как много пришлось охватить автору и как трудно ему было посвятить сложному циклу по Данте больше, чем просто поверхностное упоминание. Подобно «Путеводителю» Буркхардта, эта невероятно амбициозная и одновременно дилетантская работа Ваагена была наполнена сочетанием острой проницательности и грубых ошибок.

После «Путеводителя» Буркхардт начал свою самую значительную работу – книгу, которая, как никакая другая, помогает нам понять Флоренцию Боттичелли, «Цивилизация эпохи Возрождения в Италии». Опубликованная в 1860 году книга затрагивала слишком обширную тему, чтобы ее можно было рассматривать систематически. Но Буркхардт стремился донести до читателей не столько факты и цифры, сколько суть эпохи, и сама книга была наполнена ее sapore, колоритом. В духе Данте, который писал не на мертвом научном языке латыни, а на живом диалекте тосканского языка, Буркхардт создал доступную историю, рассчитанную на широкую публику[406]. «Я сделал все возможное, чтобы привести [моих студентов]. к обладанию прошлым в любой форме, – писал он. – Я никогда не мечтал о подготовке ученых и учеников в узком смысле этого слова… Я прекрасно понимаю, что такая цель может быть подвергнута критике как поощряющая любительский подход, но это меня не слишком беспокоит»[407]. Тот же дух любительства, который вдохновил Буркхардта на написание «Путеводителя», будет вдохновлять его на изучение Ренессанса[408]. Неудивительно, что в начале своей карьеры он заметил: «История для меня всегда по большей части поэзия».[409]. По мнению некоторых, «Цивилизация эпохи Возрождения в Италии» сегодня важна даже больше, чем тогда, когда она увидела свет сто шестьдесят лет назад, – в особенности из-за ее идеи о том, что человеческая свобода находит высшее выражение в искусстве, а не в политике[410].

Другие авторы также определяли Ренессанс эпохальными изменениями, такими как возвышение личности и возрождение интереса к греко-римской культуре, но никому до Буркхардта не удавалось сплести эти трансформации в единое повествование, которое читается так же легко, как роман Диккенса или Бальзака. Личности творцов в «Цивилизации Возрождения в Италии» излучают столько же энергии и силы, сколько и их произведения. И ни одна фигура не прорисована более ярко и не наделена большей значимостью, чем та, которая в глазах Буркхардта собственноручно привела скованную религиозным ярмом Средневековья Италию в эпоху Возрождения: «[Данте]. был и остался человеком, который впервые выдвинул Античность на передний план национальной культуры… Христианская история и легенды были знакомы, в то время как античный мир был относительно неизвестен, полон перспектив и вызывал интерес, а потому должен был обязательно одержать верх в борьбе за симпатии публики, когда больше не было Данте, чтобы удерживать баланс между ними»[411]. Широко распространенное романтическое представление о Данте как о «герое» явно повлияло на Буркхардта: он прославлял Данте как бесстрашного человека, который преодолел изгнание и все его трудности, чтобы написать великую поэму и отправиться навстречу христианскому Богу, который стал ключевой фигурой в культурном rinascita, возрождении Италии: «…во всем духовном и физическом мире едва ли найдется какая-нибудь важная тема, которую поэт [Данте]. не постиг и относительно которой его высказывания – часто всего несколько слов – не были бы самыми весомыми для своего времени. Для изобразительного искусства он имеет первостепенное значение, и это объясняется не только несколькими ссылками на современников – вскоре он сам стал источником вдохновения»[412].

Данте был представителем того, кого мы сейчас называем, с легкой руки Буркхардта, человеком эпохи Возрождения: он был первым в длинном ряду эрудитов, среди которых были Анжело Полициано, придворный Медичи, советник Боттичелли и ученый-классик, который мог читать Аристотеля и одновременно рисовать Мадонн; Лоренцо иль Магнифико, принц Медичи, который мог управлять государством и одновременно писать изысканные любовные стихи; Леон Баттиста Альберти, дальновидный архитектор, который мог согнуть монету голой рукой и перепрыгнуть через стоящего человека. Все эти преемники были в долгу перед первым «всесторонним» и uomo universale, универсальным человеком, Данте[413]. Будучи искусным поэтом, музыкантом и художником до того, как он решил стать историком, Буркхардт на личном опыте знал, что такое быть человеком эпохи Возрождения.

Во времена Буркхардта другие ведущие историки эпохи стремились отделить Данте, прогрессивного поэта, от якобы отсталого Средневековья. Мишле называл Средневековье «причудливым и чудовищным»[414]. Его близкий соратник, Эдгар Квине, писал, что Данте «вырвался из могилы Средневековья»[415]. Буркхардт был гораздо более сдержан: «Для нас Средние века безгранично величественны благодаря предчувствию грядущего, благодаря их обещанию будущего»[416]. Но для других, как, например, для епископа Неверского, Ренессанс был временем Сатаны. Столь моралистский взгляд можно ожидать от церковного деятеля. Но даже многие представители литературы и искусства XIX века выражали тревогу по поводу «потери религиозного пыла», сопровождавшей достижения Данте. Виктор Гюго, возмущенный возобновившейся модой на греко-римскую архитектуру во Франции, заметил: «Это упадок, который мы называем Возрождением. Это заходящее солнце, которое мы принимаем за рассвет»[417]. Чарльз Диккенс презирал Сикстинскую капеллу Микеланджело, задаваясь вопросом, как кто-то, обладающий хоть каплей эстетического суждения, может найти в ней «хоть одну общую идею или одну всепроникающую мысль, гармонирующую с этим грандиозным предметом»[418].

Для некоторых ценности Средневековья и Ренессанса стали кодом для определения того, верит ли человек в жизнь или смерть Бога, – особенно для самого влиятельного противника Ренессанса, Джона Рёскина. Воспитанный в лондонском доме, где страсть к романтической поэзии сочеталась с глубокой набожностью, он проникся глубоким чувством природы как загадочного творения Бога. С ранних лет он стремился рисовать природу такой, какая она есть, лишенной исторических моделей и наполненной тем, что он называл божественной гармонией. Он пришел к убеждению, что Ренессанс принес безбожное, меркантильное отношение к