Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше Страница 66

чем мы чувствуем себя уверенно, как дома: значит, наша тяга к познанию есть не что иное, как тяга к знакомому? Стремление среди всего чужого, необычного, сомнительного обнаружить то, что уже не будет нас тревожить? Быть может, именно инстинкт страха толкает нас к познанию? И может быть, ликование познающего есть именно ликование вновь обретенного чувства уверенности?.. Этот философ возомнил, будто бы «познал» мир, сведя его к «идее»; но вдумайтесь, не оттого ли это, что «идея» была для него чем-то знакомым, привычным? Не оттого ли, что сама «идея» не внушала ему больше особого страха? Как мало же надо этим познающим, чтобы вполне удовлетвориться! Взгляните-ка с этой точки зрения на все их принципы, на то, как скоро решают они вопросы мировые! Если им удается обнаружить в вещах – или под вещами, за вещами – что-нибудь такое, что нам уже, к сожалению, знакомо, например нашу таблицу умножения, или нашу логику, или нашу волю и влечение, то счастье их не знает границ! Ведь «что признал, то и познал», – в этом вопросе царит полное единодушие. И даже самые осторожные среди них полагают, что знакомое явление, по крайней мере, легче познавать, чем незнакомое; так, например, с методологической точки зрения они считают более целесообразным отталкиваться от «внутреннего мира», от «фактов сознания», ибо, по их разумению, этот мир нам якобы лучше известен, – какое нелепейшее заблуждение! Знакомое – это привычное; а привычное труднее всего «познавать», то есть рассматривать его как проблему, как нечто чуждое, далекое, не относящееся к нам – «вне нас»… Необычайная уверенность естественных наук по сравнению с психологией и критикой элементарного уровня сознания – которые уместнее было бы назвать неестественными науками – основывается как раз на том, что в качестве объекта берется незнакомое, чужое, тогда как в желании избрать объектом знакомое и нечужое есть что-то непоследовательное и противоречащее здравому смыслу.

356

Возобладает ли в Европе «артистическое» начало? Необходимость постоянно печься о хлебе насущном вынуждает еще и сегодня – в наше смутное время, когда как раз многое стремится по возможности избавиться от всякого принуждения, – почти всех обитателей Европы мужеского пола взять на себя навязанную им роль, то есть непременно заняться каким-нибудь делом; за некоторыми еще сохраняется какая-то свобода, точнее, видимость свободы, и они могут себе сами подобрать соответствующую роль, большинство же принимает то, что им дают. В результате получается странная картина: на склоне лет почти все европейцы настолько входят в роль, что уже и себя не помнят, становясь жертвой своей собственной «хорошей игры», и забывают о том, что они не властны были сами выбирать себе «занятие», и все свершилось лишь по воле случая, минутной прихоти, и выбор сделан был так просто, наобум, без лишних размышлений, – а ведь сколько еще других ролей они вполне могли бы сыграть: но, к сожалению, теперь уже поздно! Если посмотреть на это всерьез, то ведь действительно роль превратилась в характер человека, искусство заменило жизнь. Вот раньше бывали времена, когда твердо и неколебимо, даже благоговейно всякий верил в свое предназначение именно к этому занятию, именно к такому способу зарабатывать себе на пропитание и положительно не желал признавать, что это все случайность, навязанная роль, сплошная произвольность: сословия, гильдии, наследственные привилегии того или иного занятия сумели, опираясь на эту веру, соорудить бесчисленное множество весьма поместительных темниц, которыми столь славно было средневековье, и заковать в свои кандалы все общество, – впрочем, у этих темниц есть одно несомненное достоинство – строились они на века (а долговечность, как известно, ценится на земле превыше всего!), но бывают и совершенно другие времена, истинно демократические, когда вера эта все больше и больше предается забвению и на первый план выступает иная вера, в чем-то очень дерзкая, основывающаяся на совершенно противоположной точке зрения: та вера афинян, которая становится заметной лишь во времена Перикла, та нынешняя вера американцев, которая все больше стремится распространить свое влияние на европейцев, – та вера, когда каждый отдельный человек уверен, что способен справиться почти с любой задачей, что почти дорос до исполнения любой роли, когда каждый пробует свои силы, импровизирует и снова пробует, с наслаждением, когда умолкает природа и начинается искусство… Только приняв эту веру в силу актерского искусства – артистическую веру, если угодно, – греки сумели постепенно, шаг за шагом дойти до высот удивительного и, в сущности, неповторимого перевоплощения: они действительно стали истинными актерами; и как актеры, они очаровали и покорили мир, завоевав в конце концов даже саму «завоевательницу мира» (ибо Римскую империю победил Graeculus historio[45], а вовсе не греческая культура, как принято считать по простоте душевной…). Меня же страшит более всего то – и это уже можно видеть невооруженным глазом, было бы только желание, – что мы, люди нынешнего века, тоже вступили на этот путь; и всякий раз, когда человек начинает осознавать, что он исполняет некую роль, что он способен быть актером, он непременно и становится актером… Это означает, что появляется совершенно новая порода людей, новая флора и фауна, которая никогда не смогла бы взрасти в более жесткие, регламентированные времена, – но если бы и взросла, то все равно бы осталась «на дне», с вечным клеймом чего-то постыдного и позорного, – это означает неизменно, что наступают самые интересные и самые безрассудные времена истории, когда «актеры», актеры всех мастей, становятся истинными властителями. Такое положение непременно приводит к постоянному ущемлению прав другой породы людей, так что в конце концов самое их существование становится невозможным, – и прежде всего это относится к великим «зодчим», ослаблены ныне силы созидания, обессилел дух – не дерзнет уже строить головокружительными прожектами далекого завтра, постепенно исчезают те, кто мог бы взять на себя все устроительство – ибо кто же нынче отважится на то, чтобы затеять какое-нибудь начинание, зная наверняка, что на его претворение понадобится не одно тысячелетие? Сейчас постепенно отмирает та вера, опираясь на которую человек может соответственно рассчитывать, обещать, строить планы, стараясь предугадать дальнейший ход событий, приносить себя в жертву во имя этого плана, – вера в то, что смысл и ценность человеческого бытия определяются тем, насколько человек способен быть маленьким камушком великого сооружения, для чего он прежде всего должен обладать твердостью, быть «камнем»… Но ни в коем случае актером! Скажу откровенно – сколько еще об этом будут молчать! Ныне уже нет никакой надежды, что будет хоть что-то построено, и уж никогда не будет построено – просто не может быть построено – общество в старом смысле