Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум - Кевин Лейланд Страница 8

опережают даже дети до трех лет. Так, специалист по психологии развития Эстер Херрманн и ее коллеги провели целую серию когнитивных тестов с участием детей в возрасте двух с половиной лет, а также шимпанзе и орангутанов в возрасте от трех лет до 21 года. Как показали эти эксперименты, даже совсем маленькие дети обладают когнитивными навыками, сравнимыми с навыками взрослых шимпанзе и орангутанов в части обращения с окружающим материальным миром (это среди прочего пространственная память, вращение предметов, использование орудий), и превосходят взрослых шимпанзе и орангутанов уровнем когнитивных навыков в социальной сфере (социальное научение, коммуникативные жесты, понимание намерений и т. п.). Как правило, при выполнении этих заданий результаты у детей оказывались в два раза лучше, чем у обезьян{104}. И хотя в других экспериментах у шимпанзе обнаруживается впечатляющий уровень социального научения и социального познания{105}, исследования, в которых предусмотрено прямое сравнение представителей двух видов, выявляют сильный разрыв между человеком и другими высшими обезьянами{106}. Гипотеза, согласно которой бурное развитие социального интеллекта связано с нашими предками-гомининами, теперь получает широкое признание{107}.

Пожалуй, область, в которой лучше всего наблюдается качественная разница между умственными способностями человека и других приматов, – коммуникация. У животных она представлена разными по типу знаками, касающимися выживания (тревожные сигналы, предупреждающие о приближении хищника, и т. д.), брачных игр и спаривания (набухание половой кожи у обезьян некоторых видов), а также прочими социальными оповещениями (например, демонстрацией доминирования){108}. У каждого из таких сигналов очень четкое значение, и они, как правило, относятся к текущим, сиюминутным обстоятельствам. Человеку же язык позволяет обмениваться идеями, касающимися ситуаций сколь угодно отдаленных во времени и пространстве (я могу рассказать вам о своем детстве в центральной части Англии, вы можете сообщить мне о новой кофейне в соседнем пригороде). За редким исключением, таким как танец у пчел, с помощью которого они сообщают о расположении богатых нектаром цветочных полян, коммуникация у животных не касается того, что не происходит «здесь и сейчас». Шимпанзе не делятся воспоминаниями о найденном вчера термитнике, гориллы не обсуждают заросли крапивы на другом краю леса. Да, и у животных вроде бы встречаются голосовые сигналы, символизирующие объекты окружающего мира: знаменитый пример – обезьяны верветки, которые водятся по всей южной Африке и, как утверждается, используют три разных сигнала для обозначения хищников – крылатых, млекопитающих и пресмыкающихся{109}. У приматов других видов тоже иногда предполагают подобное. И все же у приматов издаваемые звуки в основном состоят из отдельных не связанных между собой сигналов, которые редко комбинируются для передачи более сложных сообщений, а любые нетипичные составные сообщения возникают при очень ограниченном ряде случаев. Так, некоторые обезьяны могут одновременно информировать других и о наличии хищника поблизости, и о том, где именно тот находится{110}. Человеческий язык, напротив, ничем не ограничен и позволяет каждому овладевшему его символами производить бесконечный поток высказываний и комбинировать слова в совершенно новые предложения.

Романтики не оставляют надежду на то, что у животных, тех же шимпанзе, например, или дельфинов, все-таки есть свои сложные системы естественной коммуникации, которые человек пока еще не открыл. Многим из нас импонирует мысль, что «высокомерные» ученые поторопились отказать животным в способности общаться друг с другом, просто не сумев расшифровать загадочный набор посвистов и криков. Увы, обольщаться, судя по всему, не стоит. За столетие с лишним подробного и тщательного изучения коммуникации у животных проблесков предполагаемой сложности почти не обнаружилось. Напротив, представить убедительные доказательства, что сигналы шимпанзе или дельфинов обладают соответствующими свойствами, оказалось на редкость трудно{111}. Шимпанзе, безусловно, во многом смекалисты, но коммуникация у них определенно не богаче, а возможно, даже беднее и меньше похожа на язык, чем у особей остальных видов{112}. Это значит, что системы коммуникации нельзя расположить в виде непрерывного спектра из схожих форм, начиная с человеческого языка, к которому будет примыкать какой-либо высокоорганизованный животный протоязык, и так далее, постепенно снижая сложность от одной животной коммуникационной системы к другой, до противоположного края спектра, на котором окажутся, допустим, простые послания, улавливаемые органами обоняния. Языковые различия носят скорее качественный характер. Даже если вынести за скобки разницу между человеческим языком и прочими и ранжировать коммуникационные системы у животных от самой простой до самой сложной, то выясняется, что наиболее сложными естественными коммуникационными системами могут похвастаться вовсе не ближайшие к человеку виды{113}.

Может быть, человекообразные обезьяны все же в принципе способны на более сложную коммуникацию, чем та, которую мы наблюдаем у них в естественной среде? Не исключено, что гипотезу простой преемственности еще можно реабилитировать, если научить обезьян разговаривать, – исполнению этой мечты посвящено несколько нашумевших исследовательских проектов{114}. Человекообразные обезьяны, конечно, не приспособлены к сложной вокализации в силу особенностей своего анатомического устройства – их физиология и управление голосовым аппаратом не позволяют производить звуки членораздельной речи. Это установили еще в 1940-х гг. американские психологи Кит и Кэти Хейз, воспитывавшие с рождения Вики, самку шимпанзе, которая жила у них в доме и с которой они пытались обращаться так же, как с собственными детьми. Вики научилась произносить всего четыре слова: мама, папа, кап (англ. cup – чашка) и ап (англ. up – вверх) – причем, по всем свидетельствам, довольно невнятно. Результаты хотя и не особенно обнадеживающие, но все-таки это какой-никакой прогресс по сравнению с предшествующей попыткой. Ее предприняли другие супруги-психологи – Уинтроп и Луэлла Келлогг, которые растили вместе со своим сыном Дональдом самку шимпанзе Гуа. Начали они обучение, когда Гуа было семь месяцев и Дональду примерно столько же. Через пару лет Келлоггам пришлось свернуть эксперимент: Гуа не выучила ни единого слова, зато Дональд принялся подражать звукам, издаваемым шимпанзе. Настоящих успехов исследователи в этой области дождались только в 1960-х гг., когда возобновить эксперименты отважилась третья пара – Аллен и Беатрис Гарднеры. Свою юную шимпанзе Уошо они догадались обучать не речи, а американскому языку жестов. По имеющимся данным, Уошо освоила более 300 слов жестового языка, большей частью через подражание, и даже обучила некоторым из них младшего шимпанзе по имени Лулис. Кроме того, Уошо умела при необходимости спонтанно комбинировать жестовые символы – например, увидев лебедя, она, к всеобщему восторгу, показала жестами «вода» и «птица». Проект вызвал большой ажиотаж и повлек серию новых экспериментов с «говорящими обезьянами» – шимпанзе Нимом Чимпски, гориллой Коко и бонобо Канзи, которых обучали жестам или искусственному языку лексиграмм (символов).

И все же громкие заявления о том, что высшие обезьяны обрели язык, не выдерживают строгой критики – в этом все лингвисты практически единодушны{115}. Животные успешно выучивали значения символов и могли объединять их в простые сочетания из двух-трех слов, но признаков освоения грамматического строя и синтаксиса они не выказывали. Человеческий язык отличается от коммуникационных систем у животных использованием грамматических и семантических категорий (существительные, прилагательные, союзы, настоящее, прошедшее и будущее время глаголов и т. д.), которые служат для выражения неизмеримо более сложных смыслов. Может быть, Уошо, Коко и Канзи и усваивали значение большого числа слов и символов (хотя ни одна из обезьян не дотягивала по количеству выученных слов до обычного трехлетнего ребенка), принципиально намного важнее, что никто из них не продемонстрировал ничего хотя бы отдаленно напоминающего овладение сложной грамматикой человеческого языка. Этот огромный контраст признали даже самые ярые сторонники гипотезы, допускающей сложность коммуникации у высших обезьян{116}. Между передачей информации у шимпанзе и шекспировской комедией – бездонная пропасть.

Такие же романтизированные представления существуют и относительно нравственности у животных, всю глубину которой наука тоже еще, мол, не постигла. Эта богатая идея разгоняет до космических скоростей продажи научно-популярных книг и приносит золотые горы Голливуду. Сколько животных в телесериалах и детских книгах – от Лэсси до Флиппера и чудо-коня Чемпиона, – которые (зачастую гораздо лучше людей) понимают сложные и запутанные ситуации и выражают вполне человеческие моральные эмоции – сочувствие или чувство вины. И снова эту романтику убивают исследовательские данные: в популярной литературе часто утверждается, будто животные отличают, «что такое хорошо и что такое плохо», но в научных работах таких свидетельств днем с огнем не отыскать. Высказывания о наличии у животных нравственного сознания опираются в основном на частные случаи – увлекательные истории, главным образом о человекообразных обезьянах (но встречаются рассказы и о низших обезьянах, дельфинах и слонах),