Василий Сигарев - Метель Страница 3

ВЛАДИМИР. И еще одно: найдите надежных свидетелей, я не имею возможности. Все, кому я могу довериться, водят близкое знакомство с вашим отцом.

МАША. Хорошо… я поняла.

ВЛАДИМИР. Прощайте. (Скрылся за дверью.)

МАША (шепотом.) Прощайте.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Это ты здесь, Маша?

МАША. Я, маменька.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. А где Настя?

МАША. В моей комнате, маменька.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Почему же ты до сих пор не легла? И с кем ты разговаривала?

МАША. Ни с кем, маменька… Можно я пойду.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (подозрительно оглядывает дочь.) Ступай.

МАША. Спокойной ночи, маменька.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Спокойной ночи, Маша. (Маша уходит.) Совсем обезумела девка. Кабы чего не выдумала. Кабы чего не выдумала…

ТЕМНОТА

Вторая картина

Комната Марьи Гавриловны. Высокая кровать с возвышающейся подобно пирамиде Хеопса стопочкой подушек. Зеркало, подвешенное над туалетным столиков. Полка с дюжиной книг все более романтического содержания. Шкап, створки которого распахнуты, фривольно демонстрируя внутренности, состоящие из платьев, подъюбников, кофточек, корсетов, а также более интимных предметов и даже одного шлафрока на вате.

На полу несколько узлов, завязанных очевидно дрожащей рукой. Один собран еще не окончательно и не завязан, поэтому можно без труда рассмотреть его содержимое. Это большей частью своей мелкие вещи: коробочки с украшениями, иконки, тетради (видимо, дневники.) книги и разные безделушки.

МАША (вслух.) Любезные мои, батюшка и матушка… Сим писанием извещаю вас… Сим писанием извещаю вас, что Владимир Николаевич сделал мне предложение… и я приняла его… (Пауза.) Но по причине того, что ему не удалось добиться вашего расположения, он изъявил свое желание венчаться… тайно… а после бежать с ним… Не гневайтесь, любезные Гаврила Гаврилович и Прасковья Петровна, но сила чувства, которое я питаю к Владимиру Николаевичу, заставила меня согласиться. Посему, скоро я буду не вашей дочерью, а женою Владимира Николаевича… Простите меня и прощайте. (Вытерла глаза рукою, оглядела комнату, снова пишет.) Прошу вас, не гневитесь на Настю. Здесь нет ее вины. Во всем виновата моя ловкость. (Замолчала. Свернула листок пополам, сунула его между книгами на полке так, чтобы легко можно было заметить. Смотрит на образ в углу. Шепчет.) Господи, прости мне мой грех. Прости Владимира Николаевича. Прости батюшку с матушкой. Благослови нас всех.

К.И.Т. (она в заячьей шубке.) Не бойтесь, Марья Гавриловна, это я. Я получила вашу записку. Это правда? Это не розыгрыш, не шутка, не сон? Все то, о чем вы мне написали — это правда?

МАША (приходит в себя.) Что, правда? Что не сон?

К.И.Т. Ваш побег, Марья Гавриловна. Ваше венчание.

МАША. Господи, не говорите мне об этом!

К.И.Т. Но это правда?

МАША. Правда…

К.И.Т. (Садится на стул.) Боже мой, Марья Гавриловна, я не ожидала от вас такого мужества.

МАША. Мужества… Это не мужество — это безумство.

К.И.Т. Пускай, будет безумство, но оно святое, это безумство, моя милая. Безумство Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты… Оно святое, Марья Гавриловна! Святое.

МАША (отрешенно.) Да, да. (Большая пауза.) Кто станет свидетелем?

К.И.Т. Дравин. Корнет Дравин. Помните, Марья Гавриловна?

МАША. Нет…

К.И.Т. Как же? Бал три дня назад. Гонорар офицера — любовь. Помните?

МАША. Ах, этот.

К.И.Т. Да, да, он самый. Мой корнет. Мое шампанское.

МАША. Но он… надежен?

К.И.Т. Надежен, моя милая. Надежен, как тульское ружье. К тому же согласился охотою. Очень рад, что вы отважились на сей героический поступок, хотя совсем не знает ни вас, ни Владимира Николаевича.

МАША. Значит, все готово?

К.И.Т. Готово, милая Марья Гавриловна, готово.

МАША. Господи, зачем вы пришли? Я так надеялась, что вы не придете и все сорвется. Но вы пришли. Зачем?

К.И.Т. Что это вы говорите, Марья Гавриловна?

МАША. Не знаю… Не понимаю, что со мною происходит… Мне страшно…

К.И.Т. Успокойтесь, милая. Вам, воспитанной на французских романах, должно быть дерзкой, как Прометей. Это всякие там «синие чулки» вроде моих гадких сестер, могут пугаться подобных приключений. Мы же с вами влюблены… Влюблены!

МАША. (Заплакала.) Но мне все равно страшно. Как только подумаю о маменьке с папенькой, ужас раздирает мне сердце… Как они будут без меня? Что подумают? Что решат? Это невыносимо — думать об них. Невыносимо. (Шепчет.) Господи, Боженька, миленький, только бы все у них было хорошо. Только бы все было хорошо. Только бы хорошо все было.

К.И.Т. Полноте, полноте, милая. Выбросите их из головы.

МАША (сквозь слезы.) Как можно! Как можно! Они ведь такие… Они ведь такие… добрые и хорошие. (Всхлипывает.) Как чутко они чувствовали, что последний день провожаю я посреди родного семейства. Какую нежную заботливость проявляли. Я едва не умерла, в тайне прощаясь с ними. Прощаясь с этим домом. Со всеми предметами, меня окружавшими. С моим детством, с моими воспоминаниями прощаясь, со всем дорогим и родным мне. (Закрывает лицо руками, шепчет.) Господи, миленький, только бы все с ними было хорошо. Только бы, только бы все было хорошо.

К.И.Т. Все будет хорошо, Марья Гавриловна. Они поймут вас… Позлятся, позлятся, но, наконец, будут тронуты вашим с Владимиром Николаевичем героическим постоянством и несчастием. Будут тронуты, моя милая, вот увидите, они еще скажут: «Дети! Придите в наши объятия». Подуются, подуются и скажут. (Пауза.) Непременно скажут.

МАША (вытирая слезы.) Да, да, поймут…

К.И.Т. Поймут, поймут, милая. Даже станут винить себя, что, заметя вашу с Владимиром Николаевичем взаимную склонность, запретили вам думать о нем, а его принимали, нежели отставного заседателя.

МАША (поднимает глаза на К.И.Т.) Но поймет ли Бог?! Не проклянет ли за то, что без воли родителей нас повенчает за вознаграждение какой-то священник? Не обречет ли на вечные муки за этот грех?

К.И.Т. (садится рядом, берет ее руки в свои.) Разве любить и быть любимой — это грех? Разве грех — клясться друг другу в вечной любви и верности. Разве грех — неметь от чувств, видясь со своим избранником наедине в сосновой роще или у старой часовни. Это счастье, моя милая! Самое большое счастье. Самое важное счастье.

МАША. (Неуверенно.) Но Господь велит страдать…

К.И.Т. (почти раздраженно.) Кто вам такое сказал, дурочка? Кто вас так жестоко обманул? Господь — здесь! (Прижимает ладонь к своей левой груди.) Он велит любить! Любить страстно и самозабвенно. Он велит окунаться с головой в вечно волнующееся море, которое мы называем любовью. (Молчит несколько секунд.) Господь — это ваше сердце, милая. И оно сегодня велит вам покинуть родной дом и сесть в сани, присланные за вами Владимиром Николаевичем. Слушайте его, Марья Гавриловна. Его и никого более.

МАША. Но батюшка с матушкой не знают того, что говорит мое сердце.

К.И.Т. Знают, милая моя, знают. А ежели не знают, то после поймут, прозреют.

МАША. Да, да, поймут. Я написала им письмо. Я им все объяснила. В нем, в письме. Они поймут. Они чуткие.

К.И.Т. Письмо?

МАША. (Дает листок К.И.Т.) Письмо… Вот же оно.

К.И.Т. Господь с вами, Марья Гавриловна, этого не нужно было делать. Это же улика. След. Они же сразу найдут вас. Вернут. А Владимира Николаевича засудят. Нужно сжечь его, уничтожить. Сейчас же. О, нет же! (Подносит письмо к свече.)

МАША. Нет же. (Вырывает письмо, прижимает его к груди.) Нет! Когда они найдут его, мы будем уже далеко. Мы будем уже мужем и женою. Тогда я не буду больше принадлежать им. Я целиком и полностью буду принадлежать Владимиру Николаевичу.