Жизнь на кончиках пальцев - 2 - Маруся Новка Страница 64

Если в первый год после гибели отца Маша ждала, что Мишель сделает ей предложение, то чем больше проходило времени, тем меньше ей этого хотелось. Она понимала, что муж из Дювье будет никакой. Что все зарабатываемые им деньги он тратит на себя же, отделываясь от той, что ведет его хозяйство и делит с ним постель мелкими, ничего не стоящими подарочками.

Да и к своему «гениальному» роману Мишель возвращался все реже и реже, правда, не переставал рассказывать всем и каждому, что работает над книгой, которая вскоре станет бестселлером.

После смерти Дягилева в двадцать девятом году, Дювье и вовсе впал в депрессию. Рухнула его мечта пробиться в круг приближенных великого основателя Русских Сезонов. Из затеи поговорить или взять интервью у кого-то из друзей Дягилева тоже ничего не получилось. Никто не захотел общаться с неизвестным, лысеющим журналистом бульварной газетенки, от которого, к тому же, несло дешевым вином на три метра вокруг.

Иногда по ночам Маша, выскользнув из постели, подходила к висящей на стене картине. Внимательно смотрела в глаза своей бабушки на портрете, тихо шептала:

— Наверное, все правильно. Наверное, я это заслужила. Пусть так. Я смирилась. И молюсь только об одном — пусть я не забеременею. Пусть Бог не накажет меня ребенком.

Идти с такой просьбой в церковь к Богу Маша не могла. Да и не была она ни религиозной, ни воцерквленной. Так, знала несколько молитв, заученных еще в детстве, на этом и все.

Когда она заказывала поминальную молитву по папе в церкви Сент-Женевьев-де-Буа, старенький священник пригласил девушку к исповеди. Маша, покраснев и смутившись, отказалась. Она не была готова выворачивать душу перед посторонним. Пусть даже и священником. И не собиралась искать утешения в религии и молитве. Вспоминала слова отца, когда однажды озадачила его вопросом о том, что может, было бы лучше, останься они в России?

— Никто не знает, как было бы лучше, Манюня, — вздохнул тогда папа. — И не нужно разъедать себе душу мечтами о несбывшемся. Прими все, что случилось с нами, как расплату за те века, когда наши предки жили счастливо и безбедно. Как искупление. Как крест. И не сердись на меня.

— Да за что же мне сердиться, папа?! — недоумевала девушка.

— За то, что принял решение за тебя, — отвечал отец. — За то, что увез из России. Пойми, я тогда спасал наши жизни.

— Я понимаю, папа. И не сержусь.

Никогда больше Маша не тревожила отца подобными разговорами. Изменить он ничего не мог, а вот терзать его, упрекать, действительно, было незачем, да и не за что.

С недавних пор Маша стала замечать, что в поведении Дювье наступили непонятные ей перемены.

Работу над своим романом, и без того ведущуюся от случая к случаю, он забросил совершенно. Зато стал более собранным, резким. Иногда пропадал где-то сутками. Мог не прийти домой ночевать. Сделать вид, что ей это безразлично, что она не замечает изменений, Маша не могла.

— Мишель, что с тобой происходит? — спросила однажды ночью после того, как удовлетворивший похоть любовник, совсем уж было собрался уснуть.

Дювье встрепенулся. Повернулся к ней лицом:

— Почему тебя заинтересовало, что со мной? — переспросил со злостью. — Почти девять лет мы живем под одной крышей и до сегодняшнего дня тебе были абсолютно безразличны мои дела, мои чувства, мои устремления!

— Зачем ты так говоришь? — растерялась Маша. — Ведь я старалась поддержать тебя, как могла. Понимала, что ты работаешь над романом, а это требует много времени и сил.

— К черту роман! — Дювье отбросил одеяло, встал, схватил со стола пачку сигарет, жадно затянулся: — Кому нужно это жалкое описание жизни жалкого человека?! Кому нужно все это, когда в мире грядут эпохальные события!

— О чем ты говоришь? — Маша сжалась от растерянности. — Я ничего не понимаю.

— Конечно, не понимаешь! — Мишель шагал из угла в угол по крохотной комнате. — Что ты можешь знать и понимать, кроме своих подносов и жалких чаевых?! Ты не видишь дальше собственного носа! Плебейка! Подавальщица!

Маша с трудом сдержалась. Уж кем-кем, а плебейкой она никогда не была! Хотя бы по праву рождения!

— Может, ты найдешь время и раздвинешь мои горизонты? — поинтересовалась, едва сдерживая ярость. — Просветишь меня? Посвятишь в то, что ускользнуло от моего внимания?

Дювье, выступивший с пламенной речью сегодняшним вечером перед собравшимися в одном из кафе посетителями, решил отточить свое ораторское мастерство. А заодно объяснить этой «дикой русской» прописные истины.

— Скоро настанет передел мира! Скоро к власти придут те, кто этого достоин! В соседней стране это уже происходит! Очередь за нами, французами! Мы, франсисты, примкнем к национал-социалистам! И вместе с ними выжжем каленым железом всех, кто не достоин существовать на нашей земле! И я — один из тех, кто станет во главе нашей новой партии!

Конечно, Маша не была ни глухой, ни глупой.

Конечно, она слышала, о чем говорят мужчины за столиками кафе.

Конечно, знала о том, что в соседней Германии к власти пришли нацисты.

Но она не думала, что всё происходящее коснется непосредственно и её страны, её Франции, которую она давно считала своей.

Она не подозревала, что безвольный Дювье так увлечется идеями нацизма, что примкнет к парии францистов.

— Ты хочешь сказать, что тебе близки идеи Адольфа Гитлера? — спросила тихо, еще надеясь услышать отрицательный ответ.

— Не только близки, — усмехнулся Дювье, — я считаю борьбу за чистоту расы единственно правильной и достойной следования! — зевнул. — Надеюсь, что я достаточно просветил тебя? — добавил, не дожидаясь ответа: — А теперь — давай спать. Завтра я уезжаю в Италию на встречу с лидерами фашистской партии.

Утром следующего дня Маша подошла к хозяйке кафе. Она знала, что над кондитерской есть несколько комнат, которые сдаются внаем.