Евгений Сокольских - Фабула Страница 7

«Фабула — это содержание произведения, его основа, фактическая сторона повествования», — ты говорил сумбурно, неясно, с трудом проговаривая звуки и коверкая слова, так, что невозможно было ничего разобрать, и когда ты увидел моё непонимание, пояснил: «Вот, например, мы, сидим здесь, обложенные тетрадями и словарями — это событие, факт, каждый человек может об этом написать и каждый напишет об этом по-разному, то, как он видит, своими словами, и это будет уже сюжетом, но мы фактически сидим здесь — и это фабула». И я, пытаясь как-то уловить твой ход мыслей, тоже привела пример: «То есть существует у нас анекдот: „колобок повесился“ — и таким образом получается, что это фабула, ведь каждый человек может пересказать его по-разному. Один сделает из этого детектив, другой комедию, третий психологическую драму, но в основе всего этого будет лежать этот злосчастный анекдот?». Ты тогда кивнул и сказал, что я тебя правильно поняла, но через час спросил: «Я всё-таки не понимаю, что смешного в том, что Колобок, кто бы он ни был, повесился, ведь самоубийство не должно нести ничего смешного?» — я посмеялась, но всё-таки не поленилась объяснить: «Pain — хлеб. Колобок — это круглый хлеб», — на что ты сказал, что вообще запутался, потому что нелогично, если хлеб собрался вешаться. И тогда мне пришлось рассказывать сказку, которая тебе безумно понравилась.

Находит в руках сигарету, садиться в кресло, закуривает и с досадой продолжает.

Я запомнила тот день, ведь на следующее утро ты всё испортил, сделав мне предложение руки и сердца… и что может быть романтичнее, когда на самом верху Эйфелевой башни молодой человек встаёт на колено и делает своё признание. Но в тот момент ты меня очень разозлил. Я не думала, что ты так быстро и вульгарно разрушишь нашу дружбу. Я ничего не ответила и убежала. Убежала в кабак, где я пела и там, стала кричать песни, и ближе к вечеру сорвала голос, а на следующий день мне сказали, что уволят, если я не смогу петь… тогда я и решила навсегда уехать из Франции, потому что понимала, что ничего я там не добьюсь и буду вечно работать за гроши, и в любой момент меня могут выгнать, только потому, что нет гарантии, что ещё раз не сорвусь, а чтобы голос восстановился нужно время, а там, как я поняла, никто не умеет ждать. Как и ты, Бернар не умеешь ждать — чёртов французский темперамент!

В ярости тушит сигарету, звонок в дверь, Маргарита Львовна бежит к двери, открывает её, но за ней никого не оказывается, музыка замолкает.

Я думала, это Дима… что-то он уже долго, хотя сорока минут вроде ещё не прошло. (Задумчиво, размеренно) Хм, Дима… а ведь очень хороший парень. Над ним бы поработать, обучить манерам, выбить бы всю деревенщину, утяжелить вероятными и относительными знаниями ум, сделать его простоту более изящной, и, да, пожалуй, он был прав, ему тогда подойдёт жена более высокого полёта птица, нежели обычная осовремененная крестьянка. (Вспыхивает, но не остро) Я уже стала настоящей француженкой, и делаю поспешные выводы обо всех, и вот к чему это привело — наверное, обидела бедного мальчика. (Пауза, затем нежно) А ведь если присмотреться, попытаться дойти до сути, то станет понятно, что он не простое стёклышко от бутылки, вымазанное в глине, а настоящий обсидиан. Но кто бы в наше время присматривался, докапывался до сути, думал, в конце-то концов! Всем же теперь некогда этим заниматься, и дело здесь уже не во французском характере. Всё дело в ценностях, в материализации, миру приходит конец! Люди челночным бегом мечутся от угла к углу, пытаясь что-то успеть, кусками выхватить информацию, которая поможет им дожить до следующего утра. А потом они приходят домой и деградируют, убеждённые, что за день они столько всего сделали, не понимая, что то, чем они занимаются — миф, часть бессмысленной системы, которая строится на иллюзии и всё для того, чтобы оградить человека от того, чтобы начать думать. (Холодно ухмыляется, почти презрительно) Раньше подобным занималась религия, которая табунов загоняла людей в церкви, чтобы на протяжении нескольких часов они слушали молитвы и программировались на то, что они рабы божьи, и должны подчиняться законом церкви, какие бы эти законы не были абсурдными. Обычный крестьянин, работающий на земле, занимался одним и тем же: подчинялся, платил своему хозяину, терпел побои и считал, что всё это правильно, потому что бог дал ему такое испытание и богу перечить нельзя. И самое страшное здесь не в том, что крестьянин такой смиренный, а то, что человек, в подчинении которого находится этот крестьянин, может делать со своими рабами, что хочет, и считать себя при этом истинным христианином. Потом уже церковь потеряла часть своих прихожан, и государи выдумали новое воздействие на народ — коллективизм. И когда и это вышло из моды, то россиян настигла новая участь — денежная лихорадка. Погоня за бумажками, которые по сути ничего не несут — они больше ничем не закреплены. Люди научились продавать долги и переводить их в деньги, называя подобное инфляцией, объяснив народу, что это обыкновенное повышение цен в связи со многими аспектами и начинают кидаться словами, которые обычный трудяга и не понимает, а потому кивает и думает, что всё нормально. Люди больше не думают, они зарабатывают деньги, чтобы купить еду, ровно столько, чтобы хватило энергии на следующий рабочий день. Вот это разве не возврат в рабство? Но всех подобное вполне устраивает. И когда здесь думать?

Берёт книгу Донцовой, с презрением пролистывает, надрывая страницы.

Куда скатилась литература? — в беллетристику, чтиво — как сами авторы называют свои произведения, чтобы читать и не углубляться в какие-то философские рассуждения.

Бросает книгу в сторону на правый край авансцены, за окном слышится гам, проезжает машина, откуда раздаётся песня современного исполнителя, Маргарита Львовна смотрит несколько секунд в сторону окна, затем продолжает говорить.

А куда скатилась музыка? В два куплета, в четыре строки и припев, повторяющийся на протяжении оставшихся трёх минут под незамысловатую простенькую мелодию.

А театр? Я ушла из него за два года до своей пенсии, потому что не могла больше терпеть, как режиссёр опошляет даже самую замечательную пьесу, делая, таким образом её якобы смешнее и интереснее. Он говорил: «Главная цель театра не духовное воспитание, а развлечение, чтобы человек мог отдохнуть от трудового дня. Людям надо проще, потому что они устали и без этого от повседневных передряг». Я не могла больше смотреть, как на сцене бессмысленно перемещаются люди, без каких-либо на то причин, и делают грязь. Как пьесы кастрируют, оставляя лишь самое основное, по мнению режиссёра, но остаётся лишь то, что более приближено к пошлости. Когда ни с того ни с сего люди начинаю танцевать, хотя это глупо и ни к месту. Спектакли стали делать теперь в одно действие, в них должно быть как можно больше блуждания по сцене, должно появляться больше персонажей, а всё потому, что человек не может больше удерживать своё внимание — ему надо быстрее покончить с театром, лечь спать и завтра идти на работу. Раньше приходили на чтения книг к писателям и слушали часами то, что он написал. Я бы не могла представить себе современных людей, сидящих в зале и на протяжении часа слушавших только одного человека, который говорит, а не прыгает и не пытается всячески привлечь к себе внимание, имея только дно оружие — слово!

Встаёт на край авансцены, говорит в зал.

Да, я хотела бы на это посмотреть. Но не в зрительном зале, а на другой стороне действа, со сцены рассказывая о своей жизни, о любви, о людях, излагая свои самые сокровенные мысли и переживания, свою философию. Я бы видела зевающих людей, которым скучно, какую бы интересную историю я не поведала. Они бы пытали себя в надежде, что всё скоро уже закончиться, и они смогут уйти. Они бы маялись и каждые десять минут казались бы им вечностью. О, как я бы хотела это сделать, ведь какое наслаждение, пытать словом тех, кто только делает вид, что является ценителем искусства! И после того, как я закончила бы говорить — они бы критиковали меня, отметили бы, что сходили на абсолютно бессмысленную вещь, а всё потому, что из-за кулис не выбежал казачий хор и не спел, и хореографический ансамбль не порадовал своим новым танцем. А вышла какая-то бабка и начала говорить то, что никто не хочет слушать и тем более слышать, и неважно, сколько было смысла заложено в каждое моё слово, ведь я даже не Гришковец и ни другой раскрученный современный писатель, а потому, и не имею право так долго стоять на сцене и тратить человечье время! Вот такой теперь мир.

Уходит вглубь сцены, продолжая говорить.