Александр Галин - Лицо Страница 10

Дранков. Кто?

Брагин. У вас есть сто долларов?

Дранков (растерян). Сто? (Оглянулся, тихо.) У меня в семье в смысле денег режим…

Брагин достаёт купюру, не заметив, как подошла Соловьёва.

Брагин. Вот сто долларов. Посмотрите на неё!

Соловьёва. Это что? Вы что ему суёте? (Дранкову.) Не смей!

Дранков. При чём здесь я?!

Соловьёва (Брагину). Я сказала, сейчас же уберите деньги!

Дранков. Да, подожди, Лялька! Мы говорим о живописи. (Брагину.) Продолжайте.

Брагин. Я подхожу к портрету, читаю табличку: какой-то французский художник. И вдруг слышу, кто-то у меня ржёт за спиной и русская речь. Оборачиваюсь. Стоят наши соколы, и один вот так вот держит стодолларовую купюру…

Дранков. О боже! Президент Франклин?! Как я вас понимаю! Да, да, да! Он и есть мистический отец наш. Сколько раз я видел это сакральное изображение, запихивал, как вор, в портфель, когда пациенты мне совали гонорар!.. Лялька складировала свои пачки по чердакам…

Соловьёва. Так, всё! Закончили разговор! (У неё звонит телефон.) О господи! (В трубку.) Что ещё?

Слушает, отходит.

Дранков (ей вслед). Лялька, ты понимаешь, о чём этот человек говорит? Дашенька! Этот Франклин стал частью каждого из нас, он в память, в кровь нашу вошёл. Он – наше… главное доверенное лицо… Стыдно, стыдно как!

Брагин. Оль, вернулся я, нашёл тебя, думал сейчас рассмешу. Шура, подхожу, а у неё глаза сияют…

Дранков. Боже мой! Конечно – перед ней Тициан.

Брагин. И не стал рассказывать, подумал, опять я ей начну про эти доллары… Я налью?

Дранков. Естественно. (Поднимает бокал.) Друзья мои! За Тициана!

Брагин И за этого… Шура, опять забыл, как имя этого юноши на площади?

Дранков. Давид.

Брагин. Дави-и-д! Симпатичный малый. У меня когда-то была мысль заказать его копию и вместо памятника Ленину поставить на площади у нас в Ижевске, с автоматом. У него рука так, у плеча.

Дранков. Вас не поддержали?

Брагин. Мнения разделились. Женщины были за, мужчины – против. Сами понимаете, Ижевск – город суровый, мужиков больше. Поэтому Ленин там стоит до сих пор.

Дранков. У женщин была возможность компромисса – снять с Ленина штаны… За Давида!

Ольга. Что делать? Господи, что делать?!

Соловьёва (вернулась, по телефону). Понятно. Ты услышал, что я сказала? Ваш босс не я, а Татьяна Львовна, со всем идите к ней. (Выключила телефон.) Оля, ты с Господом в церкви поговоришь, а сейчас успокойся.

Дранков. Да-да, в церкви! У нас сейчас главные святоши кто?..

Соловьёва. Всё, Шура! Оставь её в покое. У тебя такая манера – впиваешься в человека как клещ.

Ольга (Брагину). Опять ты меня тянешь в свои бандитские дела.

Соловьёва. Да какой он бандит?! Ольга, ты бандитов не видела.

Ольга. Видела.

Плачет.

Соловьёва. Понимаю… понимаю тебя. Конечно тебе тяжело. Меня тоже и бросали и предавали, все мои мужья втихаря бегали по любовницам. И вот только этот, мой блаженный Шура, мне всё про себя говорит. И я ему говорю. Нет больше тайн, вранья, этой черноты… Грешные оба! Трудно прощать. Но когда тебя прощают, и самой хочется простить. Нельзя же жить одной злобой! Я прежних своих мужей презираю, потому что они простить мне не могли того, что я сама себя сделала. И мстили мне по-собачьи – находили сучек помоложе, и этим они надо мной возвышались. Хотели мне отомстить, и мстили. А я рисковала жизнью… Ты знаешь, что такое частная клиника в девяностые годы? Я сама мишенью была, поэтому я мужа твоего понимаю. Я жила той страшной жизнью, а мои мужья любили про ту жизнь поговорить. А всю кровь, грязь, низость всю человеческую оставляли мне. Ты пойми, Оля, повторяю: из-за тебя жизнью рискуют! Чего тебе ещё надо? Он от тебя не откажется. И никому теперь не отдаст, потому что ты, видите ли, глаз положила на другого… на этого румына. Да, они у нас такие. Но других нет. Решай – жить ему или нет! Вон из-за тебя он просит вернуть ему прежнее лицо, а этого делать нельзя – его сразу убьют. Я считаю, что затея эта – глупость, мужская фанаберия. Поэтому чёрт с ним, с прежним лицом, пусть остаётся румыном. Я вам любые лица сделаю – румына, китайца, армянина… Живите на две страны. Мы с Шурой на три живём… Оля, мужчины с войны возвращались совсем без лица, горели в танках, – их узнать нельзя было. Женщины их принимали. А сколько сейчас новых калек мыкается, совсем мальчишки, – и находят пару. Такие есть девочки! Я столько могу тебе про них рассказать! Не все здесь бесы, есть и люди. Ты мне скажешь, солдатики эти – инвалиды войны? У тебя муж тоже инвалид войны, за эту проклятую государственную собственность. Это тяжелая война, и эта война у нас длится уже двадцать лет… и не видно ей конца. Перековеркано столько человеческих жизней! Мы врачи с Шурой, мы всё это видим с другой стороны. И если мы выпиваем с ним, как сегодня, так это не от лёгкой жизни. Так что ты побесись, конечно, как женщина, помучай его – а как иначе! – но как жена ты его тоже пойми… и прости.

Молчание.

Дранков. Вы действительно инвалид войны, Арнольд?

Брагин. Выходит что так, Шура.

Соловьёва. Какой он тебе Арнольд! Ты можешь запомнить: он Николай, Коля.

Ольга. Он Андрей!

Соловьёва. Ой, я уже тоже поплыла… от этого вина. Надо и мне коньяка выпить… Андрей, извините.

Брагин. Да я и на Колю согласен. (Наливает ей). Шура, и вам капельку? А?

Дранков. Нет, благодарю. (Соловьёвой.) Видишь, я себя вполне контролирую. (Ольге.) Дарья… не знаю вашего отчества…

Брагин. Она Ольга Илларионовна.

Дранков. Прекрасное имя и отчество. Я запомню. Кажется, я во всём разобрался: у вашего мужа произошла потеря лица. Я правильно вас понял, Арнольд?

Брагин. Всё так, Шура! Всё так!

Дранков. И что? Да у нас, Оленька, это как весеннее ослабление организма, как банальная простуда – это не диагноз даже. Лицо потеряли все. Я тоже. И наша Елена Анатольевна потеряла. Я боюсь смотреть на твои ранние фотографии, Лялька, – это хроника из цикла «Кто убил любимую». Какое лицо у тебя было смешное… прелестное!..

Соловьёва. Ну о твоём лице, Шура, говорить не стану, пощажу молодёжь.

Дранков (Ольге). А сказать я хотел вам вот что. Вы ведь любите его, вам только кажется, что ненавидите. Вы сейчас сильнее его и, видимо, всегда были сильнее. А он, думаю, хотел вам доказать, что он мужчина. Увы, женщины уже давно сильнее нас, что, по-моему, печально… Но признайтесь самой себе: любить вы хотите больше, чем ненавидеть?

Ольга (неожиданно, Дранкову). Простите меня… ради Бога простите! Я на колени встану…

Пытается встать на колени. Дранков поднимает её.

Дранков. Что вы, что вы!..

Ольга. Правы! Во всём правы: я себя не помнила!

Дранков. А этого нельзя, милая! Женские тюрьмы полны такими женщинами… У одной ревность, у другой любовь…

Соловьёва. Хватит её мучить! Какие «тюрьмы»?!

Ольга. Да, я стала злая, злая… Но меня же растоптали! Как было пережить всё это? Ведь я же не знаю, кто я: жена… не жена…

Дранков. Во-первых, милая моя Дашенька…

Соловьёва (кричит). Да Оленька она, Оленька!

Дранков. Да-да… Оленька. Вы всё приняли близко к сердцу. Я просто ворчал на вас… По-стариковски. Конечно я старик! Но называйте меня Шурой. Потому что я не чувствую себя стариком… Да, встать с постели уже не так легко, как раньше, и в зеркало я стараюсь не смотреть… Меня приглашают читать лекции большие университеты, у меня есть звания, ордена… – мне этого уже ничего не надо. Одного прошу: не хороните меня раньше времени. Я – Шура. Лялька, в подпитии, называет Шурочка – так меня звала и мама. Отец, когда умирал, говорил мне: «Шурка, не плачь…» – а я оказался слабее его и слёз не сдержал… Я уже так близко от моего отца, как будто он там, в вестибюле… с Зарифом разговаривает…

Заплакал. Молчание.

Соловьёва. Надо ему налить коньяка, иначе сейчас рыдания начнутся до утра.

Брагин. Шура! Зелёный свет получен – можно двигаться. За поворотом завод коньячных вин.

Дранков. Я не хочу больше никем быть. Только Шурой. Вот и вам никем не надо быть – только Дашенькой!