Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник) Страница 19

Как всегда, начинаем с литературы.

Он: Послушай, знаешь ли ты такого поэта – Г.?

Я: А кто ж его не знает!

Он: Я, например.

Я: Очаровательная была личность. Абсолютный Пиросмани. Как и положено истинному поэту, он долго был в безвестности. И тогда он начал печатать себя сам. На машинке. Он придумал даже термин – «Самсебяиздат». Впоследствии его переделали в «Самиздат», и он приобрел значение, о котором поэт, естественно, не думал. Я мало когда видел его трезвым. Он часто делал «буль-буль», как он сам говорил. Вообще он не любил глаголы. Например, купаться он называл «плюх-плюх». Лучшее его стихотворение:

Я на мир взираю из-под столика.Век двадцатый – век необычайный,Очень интересный для историков,Но для современников печальный.

Кстати, пардон, по-моему, это не его… Или его?.. Черт знает что с памятью! Такое количество мусора… Помню, как однажды они пили с Д. и все пропили. Но так как жажда не проходила, Д. сделал жест, достойный поэта: вошел в контору жэка, снял со стены портреты вождей и понес их продавать на Птичий рынок.

– Блеск! – говорит интеллигент-неандерталец. – Знаешь, последнее время я часто думаю о Д.

– Я тоже. Хотелось бы свидеться…

– Не понял?

– Ну, с Д., естественно.

Наступает тишина. Я весело смеюсь и продолжаю:

– Кстати, у Г. висела забавная фотография.

На ней сидят на раскладушке Д. и Г., видать, в самом омархайямнейшем настроении. А под раскладушкой бутылки, бутылки. И надпись: «От Г. – Д. Когда я буду умирать, а умирать я точно буду, не позабудь, пожалуйста, сдать за мной порожнюю посуду».

– А он… что… умер?

– Обижаешь. Ну может ли жить такой культурный человек, как Г.? Давно нырнул под землю. Когда у него обнаружили рак, он так развеселился. Сказал: «Рак есть, а пиво будет?» Нет, пардон, это сказал другой мудрец…

– Ты культурный человек. Я люблю с тобой поговорить… Я тебя не задерживаю? Я хочу, чтобы ты поглядел мою декорацию квартиры Тургенева.

– Я… улетаю.

– Когда?

– Скорее всего послезавтра.

Он даже не спрашивает куда, он не слышит моих печальных интонаций. Как всегда: интересует его только он сам.

– А ты приходи сегодня, я тебе пропуск закажу.

И, не дожидаясь моего ответа, он переходит к Достоевскому.

Все эти двадцать пять лет я слышу от него, как он мечтает снять фильм «Женщина из Достоевского». Под этим гаденьким названием скрывается Аполлинария Суслова, «мучительнейшая возлюбленная» Федора Михайловича. Естественно, роль Аполлинарии уже четверть века как обещана раскрасавице-суперзвезде. Может, она и пошла за него, чтобы сыграть эту роль? Но фильма он не снял. Четверть века хочет, да начальство не разрешает… к счастью для Достоевского.

Но он обожает мои телефонные размышления на эту тему. И я пою:

– Он (Достоевский) мог любить только ту, которая его унижала. При этом особенно пылал, когда ему говорили в лицо: «Люблю другого». Ибо любовь у него всегда была связана как бы… с наказанием собственным. Так было с первой женой Марией Дмитриевной. Как только она ему в лицо про любовь свою к учителю выложила – уже он от нее не отставал. И с учителем беседовал, любить ее просил, и с ней, утешал. Пока в конце концов сам на ней не женился! Конечно, как бы спасая ее!.. Так было и с Сусловой, к которой он по-настоящему воспылал, когда она ему про любовь к французу сообщила. Вот тут-то ее «следок ноги» поцеловать он и захотел. Сила любви у него всегда была равна силе пережитого от этой любви страдания… и унижения. Униженный и оскорбленный, он пробуждался к любви. Без мучительства и мученичества одновременно он не мог. Любя, он себя мучил и оттого любил еще больше. И когда без мучений получил в жены преданнейшую Анну Григорьевну – тотчас в карточную игру пустился. И играл, чтобы проигрывать и мучиться. Так сказать, компенсация болью за семейное счастье! Хоть кем-то быть отвергнутым. Хоть картами!..

– Блеск, блеск!

А я все пою соловьем. Ах, как мне нравится поучать эту нелюдь!

– Да, да! – прерывает Отвратительный. Он уже соскучился – он уже жаждет опять поговорить о себе. – Я так все это чувствую…

Я представил, как он это чувствует, и еще раз мысленно возблагодарил начальство за то, что двадцать лет оно избавляет сограждан увидеть это на экране.

– Я мечтал ввести в картину пушкинских бесов, – продолжает нелюдь, окончательно переходя на себя. – В кадре – метель, метель! И в музыке – безумная метель!

– Зря, старик. Пушкин писал «Бесов» осенью в Болдине накануне женитьбы. Пушкин был поэт, который всегда писал то, что видел. Никакой метели в Болдине в сентябре быть не могло. Так что «Бесы» – это аллегория. Это всего лишь мир, его окружавший, – бесовские рожи. Как в мейерхольдовской постановке «Горя от ума». И самая страшная строчка – это его предчувствие: «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?» Он чувствовал, что женится на принадлежащей к бесам… предчувствовал, чем это кончится: сначала ведьму замуж выдают, а потом будут хоронить домового, то есть его! Поэтому музыка в «Бесах» – это не музыка метели. Это скорее музыка бала. И «в кадре», как ты любишь говорить, кружатся под эту музыку – кружатся бесы! И вдруг в одной из пляшущих ведьм он узнает лицо жены. И понимает, что все это веселое кружение – на самом деле чьи-то похороны… И тут-то его озаряет – чьи это похороны… «Домового ли хоронят?..»

Я чуть было не сказал: «Как я это чувствую!», но, слава Богу, сдержался. А я чувствую ведьмовство, бесовство. Например, всегда хотел написать об инквизиции.

– Значит, жду тебя сегодня вечером на съемке. Выписываю тебе пропуск.

– Кстати, о Пушкине. (Все не могу унять словоблудия.) В ленинградском Театре драмы имени Пушкина в кабинете у директора висит портрет: Пушкин с печальным, повисшим еврейским носом, с облезлыми рыжеватыми бакенбардами и большими, навыкате, блестящими глазами… в них – то ли слезы… то ли такая тоска – «без объясненья и предела». Если ты видел последний автопортрет Рембрандта – это то же: овал лица, как обвал лица!

– Все время думаю о Пушкине, – в унисон говорит неандерталец. – Как это можно снять!

«Какое счастье, – думаю я, – что тебе не дадут снять и этого! Но если дадут, ты снимешь, не побоишься! И о Пушкине… И о Сократе… И о Бахе… И о Тургеневе… вы с ними запанибрата!» А я боюсь. Глубина темы всегда повергает меня в ужас. Все написанное кажется пошлым, приблизительным. И начав, вскоре бросаю…

Наобум вынимаю очередной листочек из коробки из-под пива. Попался забавный.

«19 апреля.

В Тбилиси у скульптора Ц. Жена скульптора, безумная красавица из рода светлейших грузинских князей, получила фантастическое наследство в Париже. Каждое утро она выходит на улицу тратить деньги. Если видит на улице девушку красивее себя – непременно покупает ей бриллиантовое кольцо. Все свободное время проводит в парикмахерской, наслаждаясь, как расчесывают ее прекрасные волосы. Там она как-то слышит историю о бедном грузинском поэте, который обожает старую лошадь.

Лошадь живет на ипподроме, а у бедного поэта нет денег ее выкупить. Лошадь все время болеет, и поэт достает ей лекарства и тратит на них все свои деньги. Но особенно мучается поэт, когда его лошадь сдают напрокат любителям конного спорта для прогулок в горы. Он разыскивает счастливцев, которым выпало обладать его лошадью, и заклинает их не ездить на ней в горы: объясняет – она может не выдержать. При этом он берет клятву не сообщать о ее немощи на ипподроме, иначе лошадь сдадут на живодерню.

Безумная красавица проливает слезы по поводу этой великой любви поэта, выкупает ему лошадь и влюбляется в него. Она предлагает ему бежать с ней в Россию. Предложение несколько неожиданно для поэта: ему всего семьдесят четыре года. Он умоляет ее остаться верной скульптору Ц. В это время с гор спускается мать скульптора Ц., грузинская мать-горянка каких-нибудь девяноста двух лет – седая, прямая, жилистая. Горянка видит безумие снохи, ее грешное увлечение поэтом. В знак протеста она совершает то, что, обидевшись, делают старухи в горах. Она влезает на вершину платана, растущего у дома. Приходят многочисленные гости, приглашенные по случаю приезда матери. Но матери нет. Безуспешно обыскивают дом, и только старый поэт, который любит глядеть в небо, замечает мать-горянку на дереве. Никто из гостей не может снять старуху: они разучились лазать по деревьям. А она поливает их сверху древними грузинскими проклятиями. Все кричат, сын рвет на себе волосы, поэт стоит на коленях, воздев руки… И как колокольчик, серебристым хохотом заливается сумасшедшая красавица… Цветущие деревья… ветер… белье, сохнущее в прохладных двориках… Голубые кальсоны вытягиваются по ветру и патетично умоляют кого-то…»

Самое смешное: все это тоже рассказал мне Д. Встретились тогда на улице (в дни его славы), и он рассказал, как мотался в Грузию. А я пришел домой. И записал!