Пётр Лонгин - Путешествие в Эдем Страница 19

Вновь возникают фрагменты ленинской «идиллии».

ГОЛОС ЛЕНИНА Пъ-едставьте себе, батенька, что буквально в пейвые же дни коммунального пъёживания выясняется, что потесненное пъедставителями пей-едовых классов буйжуазное семейство, является источником социальной опасности для нового общества! Глава семьи, инженей одного из питейских заводов, тайно саботий-юет пъиказы советской власти!..

Комиссар и рабочие-активисты под конвоем выводят интеллигента из заводского цеха, заводят за угол и ставят у кирпичной стены. Раздается ружейный залп.

ГОЛОС ЛЕНИНА Бъ-ят й-язоблаченного въяга нового стъ-ёя оказывается тайным монайхистом-бойскаутом, готовящим тей-ёистический акт!..

Люди в кожанках роются в книгах и бумагах, находят старую газету с портретом Николая II. На «вещественную улику» сверху кладется спортивный арбалет. Мальчика, вместе с десятками других подростков и взрослых, красноармейцы загоняют в арестантские теплушки, закрывая за ними тяжелую дверь.

ГОЛОС ЛЕНИНА Пятидесятипятилетняя женщина (между пъ-ёчим, близкая й-ёдственница одного из одиознейших цайских министъёв по женской линии, и высокопоставленного айхиейея й-еакционной пъявославной цейкви — по мужской) — есть элемент самим ходом нашей истой-ии объеченный на исчезновение.

Новые соседи-хозяева поднимают с пола труп пожилой женщины, разворачивают его вверх лицом. Окаменевшими руками женщина прижимает к груди семейную фотографию и небольшую икону Богородицы. Забившаяся в угол Оленька смотрит на всё это с ужасом и тоской.

ГОЛОС ЛЕНИНА Гъяжданка пяти лет, как выяснит специальная комиссия, являющаяся дочей-ю контъ-йеволюционей-я — койниловца, подлежит кайдинальному социальному пей-евоспитанию. Дети — это пъедмет особой заботы молодой советской власти!..

Множество одинаково одетых наголо остриженных детей разного пола бродят по всему видимому пространству. Девочка стоит с распахнутыми глазами, вжавшись в потрескавшуюся штукатурку стены. Ее губы непрерывно шепчут какое-то заклинание. Слова заклинания становятся различимыми для слуха.

ОЛЕНЬКА (шепчет) Завтра… может быть… я… увижу… Папу!.. Может быть… послезавтра… я увижу… Маму!.. Завтра… может быть…

ГОЛОС ИВАНА Эх-ма-а…

ГОЛОС ЛЕНИНА Вот так наша власть относится к эксплуатато-ям — буйжуям и помещикам!..

ИВАН Дык, у нас вон тоже, в деревне, хотели было помеш-шиков прогнать…

ЛЕНИН (оживлённо) И?..

ИВАН А потом подумали и.. Эх! (машет рукой) Всех поубивали!

ЛЕНИН (с жаром) И пъявильно! Чейтовски пъявильно!.. Зачем нам эти помещики? Их всего-то сто тъидцать тысяч, а всей Йоссией упъявляли!.. Неужели же Йоссией не смогут упъявлять двести со-ок тысяч большевиков??? А всех этих Тит Титычей мы обложим, как фъянцузов под Седаном, мы к каждому пъиставим по десятку… по сотне конт-олё-ов!

ИВАН Н-да… Нахлебников, однако, прибавится!

ЛЕНИН В одном месте пъибавится, в дъюгом — убавится, товайищ! К тому же, это не нахлебники, товайищ… Это, между пъёчим, ум, честь и совесть нашей эпохи!

ИВАН неожиданно широко разевает рот, закатывает глаза, заваливается набок и отключается.

ЛЕНИН Эй, что с вами, товайищ? Н-да-с… Ещё один Цу-юпа нашёлся!

ИВАН скрипит зубами и открывает глаза.

ЛЕНИН Вы, това-ищ, запомните главное: никому, никому, къёме нас конечно, не отдавайте свою винтовочку!

ИВАН (с мрачной решимостью) Не отдам!.. (скрипит зубами)

ЛЕНИН И пъявильно! Иначе кто же будет защищать ёдную, ябоче-къестьянскую, нашенскую — власть?

Иван вдруг пьяно и резко поднимается и, ткнувшись за колонну, начинает бурно извергать из себя принятую им винно-коньячную смесь, вместе с которой выблёвывает также испуганно корчащегося бесенка, сразу же пускающегося наутек вверх по мраморной лестнице. ИВАН, механически бормочет между рвотными спазмами.

ИВАН Хромой мусью… Хромой мусью… Хромой мусью…

ЛЕНИН (деликатно отворачиваясь) А кипяток, това-ищ, где-то там, навейху, в столовке… Впъёчем, это неважно.

Неожиданно и очень быстро Ленин уходит. Иван, отблевавшись, утирается папахой, растерянно вертит головой и вдруг видит матроса Поршмана.

ИВАН Браток! А это хто такой был?..

ПОРШМАН Дура! Это ж Ленин…

ИВАН Эвон… То-то, я гляжу, головастый какой…

На мгновение тяжело и остро задумывается, неподбитый глаз Ивана широко округляется.

ИВАН Да, и… сволочь, правду сказать, — небы-валая!.. (После паузы Поршману) Браток, а похмелиться ты, к примеру — для праздничка, с пехотой не побрезгуешь?..

Ивана вдруг резко качает; он сильно ударяется головой об угол колоны и, схватившись руками за голову, мешком оседает вниз. Теряя сознание, бормочет: «Хромой мусью…».

Глава шестнадцатая. ПОСЛЕДНИЙ СОН ИВАНА

Ночь, зима, кромка соснового бора, ледяная гладь озера. Метет вьюга. В сугробе лежит человек в тулупе с початой бутылкой водки в руке — Иван-Лихой человек. И видит свой старый сон…

Будто, выползает Ванюша промеж атласных штанов на вольный свет, и видится ему, что выполз он не из хором царских, а из заброшенной халупы выговецкой, — а обратно ползти некуда! Та же, кругом халупы, пустошь необъятная с кромкой леса на закате, та же маковка деревянной часовенки сквозь поземку чернеет, та же заноза ноет в груди… Господи, Иисусе Христе! Во-она, куда нелегкая-то тебя занесла: на самый — самый край! И ходу назад не указала!

Чернеет выговецкое небо. Тает часовенка в густеющей тьме. Лихая и беззвездная ночь черным саваном опустилась на заснеженную землю.

Вдруг, резко поворачивается на спину Иван-Лихой человек. Он приподнимается на локте. Его левый глаз перетянут грубой серой тряпкой. Множество Бесенят, ранее не различимых среди сугробов, источают глазами тоскливое ледяное мерцание. Кажется, вся исконная бесовская нежить Севера вперилась в Ивана своим губительным взором.

ИВАН-ЛИХОЙ ЧЕЛОВЕК (поет — кричит) Эх вы тени, мои тени! Тени новые мои! Тени новые, буевые, рас-сы-ы-ыпча-ты-е! (булькает из горлышка бутылки)

Что-то постороннее слышится в замирающем стенании вьюги. Какая-то новорожденная сила вдруг явственно выделилась и воцарилась над тундрой… Вдалеке звенит колокольчик, слышится хруст снега под тяжестью копыт и скрип полозьев!

(Наше с читателем воображение работает не синхронно с текстом, но в неком «творческом соответствии» с ним. Весь ассоциативный ряд «выговецких» эпизодов — словно немного «дорисован» руками и воображением. Ощущается некое «сопротивление» временных пластов; образы балансируют между полным небытием и усилием памяти. Образы пытаются «вспомнить» сами себя. Видеоряд и звукоряд — не вполне синхронны, движутся попеременно, толчками. Видения настолько зыбки, что могут в любой момент «осыпаться» и исчезнуть.)

Мчатся по непроторенной пустынной стезе сани, запряженные шестеркой вороных, с императорским вензелем на дверцах кибитки. Пронзительно и бодро поет рожок переднего кирасира, прокладывающего государев путь по заповедным северным сугробам. Искрят на ветру факелы в руках сине-красных драгун в натянутых до бровей черных заиндевевших треуголках. Спешит, запряженный вьюгой, морочный царский поезд к своей неведомой цели, а лихая пособница метель начисто заметает за ним следы. Вдруг, все остановилось! Стихла и угасла вьюга. Близко звякнул и замер колокольчик. Небо прояснилось, стало глубоким и звездным. Соскочивший с лошади драгунский офицер бросился к царевой кибитке. Распахнув дверцу, офицер сделал шаг в сторону, и из кибитки, будто от чьего-то тренированного навесного пинка, чижиком вылетел мусью и воткнулся в сугроб острым, словно гусиный клюв, задом: «Х-х-хек!», два переворота в воздухе, и — только лысое мусьево темечко торчит из рыхлого снега, да пара остроносых парижских туфель! Чьи-то длинные ноги в тяжелых разношенных ботфортах вытянулись в раскрытую дверцу и сладко потёрлись одна о другую. Музыкальный, срывающийся на фальцет, бас речитативом вывел из кибитки: «Сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает мя!». «В путь!» — командует властный голос из кибитки. «В путь?» — соображает потрясенный Иван, — «Какой путь, когда ни зги впереди? Путь пройден — впереди окиян». Однако, не долго думая, выскочил Иван из тьмы на факельный свет и пал на левое колено, распластав увечную ногу перед государем!

ИВАН-ЛИХОЙ ЧЕЛОВЕК Ваше величество, отец родной! Государь батюшка! Вызволи ж ты меня отседа, пса приблудного! Не дай в степу околеть, аки твари некрещеной! Господа на том свете молить стану! С шишнадцати годков в фузилерах хожу, под Наровой капралом глаза лишен, под Дерптом обозной телегой переехан!.. Грешен пред тобой, врать не стану: от мора с Архангельска бежал с ворами Томилкой Троесукиным, Степаном Крутожопкой да Рюмкой Паленым к Савватию Новогефсиманскому в скит. Не вели казнить, государь батюшка! Каюсь пред тобой: грешен! Маленько разбоем промышлял — не таюсь… Однако ж, для державной пользы сие худое дело творил — свейскую чухню грабил! А что касательно до купцов православных, так их в тамошних краях раз-два, и обчелся… Помилуй ты мя, государь батюшка Петр Алексеевич!.. Хоть под топор пойду, хоть на дыбу, а токмо не бросай ты мя в степу околевать — бесам на радость, волкам на разговенье!.. Дозволь Господу свечечку своими руками затеплить, да по-христиански в землю лечь, как полагается!