Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия Страница 2

В этом смешении истины и бездны (а также лесотундровой дали и югославской мебели — символов той эпохи, когда геолог был главным официально признанным героем дня, а югославский вариант комфорта — единственно доступным) — здесь преломлено то гурмански-аскетическое самосмирение, которое рождается как акция чисто духовная, но вламывается в телесный праздник. При этом влюбленная душа продолжает мучиться независимо от того, что побеждает: чувство долга (когда герой удерживается при законной семье) или чувство-страсть (когда он семью покидает), — сама коллизия остается роковой метой судьбы.

Тут нет ни апологии семьи, ни апологии вольной страсти, но непрерывная проба характера, который ищет трудностей и не боится их, потому что… здесь мы подходим к ключевой формуле его связи с миром: потому что пропасть в нашей стране не дадут никому.

Эта формула, еще пятнадцать лет назад звучавшая как пустой официоз, теперь неожиданно ранит в самую глубь души. Она, эта формула, воспринимается сейчас как вызов, как парадокс, почти как издевка. Потому что начисто сменилось все: эпоха, ритуалы, иерархия ценностей, модели правды и лжи. В реальности 1998 года каждый волен пропадать как ему угодно, и само словосочетание «наша страна» ернически заменено словосочетанием «эта страна».

Проза Юрия Визбора, выдернутая из советской реальности и перенесенная в реальность постсоветскую, неожиданно переакцентируется в своей основе. Из прозрачно-романтической она становится призрачно-реалистической — в том смысле, что при создании своем она представляла нам ирреальность, которая есть, а при теперешнем чтении она представляет нам реальность, которой больше нет.

Несколько лейтмотивов.

Внутри визборовской ауры фраза я — детдомовский означает не лишенное гордости самоопределение человека, который сам себя сделал.

В ситуации же, когда по этой стране шатаются два миллиона малолетних бомжей, из которых девяносто процентов сбежали от живых родителей или выгнаны ими, а детдом является синонимом голодной ночлежки либо пересылочной тюряги, этот визборовский мотив перестает быть чистой эмблематикой. Он насыщается новым неожиданным смыслом: ощущением утраченной реальности.

В нынешней ситуации, когда литературное дело становится частью общепредпринимательского дела и писание стихов трезво оценивается как шанс вырваться из общего тягла, смущение ротного командира, у которого сын пишет какие-то странные стихи… без рифмы и ему за сына неудобно, воспринимается у Визбора как эпизод из какой-то веселой сказки. Ибо теперь не смущаются, а рвут свое.

А генерал, во время учений бегущий прямо на танки с палкой над головой? Мы отвыкли от таких генералов. Генерал теперь — это тот, кто ездит в «мерседесе» и живет в каменном особняке. А у Визбора — седой мужик бежит, припадая на ногу, чтобы выругать подчиненных ему танкистов за слишком медленный темп атаки… Умом вы понимаете, где и как был ранен в ногу этот генерал, а сердцем все никак не поверите, что все это действительно было, ибо всего этого уже навсегда нет.

Ни того генерала нет, ни того ротного командира. Ни тех детдомовских. Ушло, пропало, минуло.

И когда минуло, стало ясно, что это не мираж ушел, а — реальность. Она-то и увековечена в визборовских текстах. Фактурно резкие во внешних деталях, эти тексты казались воздушными именно потому, что совпадали с образом идеального человека, с этой априорной ценностью советской идеологии, — затем и нужны были колюще-режущие детали вроде ледоруба, шпионского ножа или ножа бульдозера, чтобы эту идеальность скомпенсировать. Потому-то и требовались чрезвычайные ситуации: арктический холод, альпинистская стенка, армейские ЧП и «затылок Хибин», — чтобы удостоверить бытие «настоящего человека» независимо от тупой, рассчитанной на простаков пропаганды.

Теперь пропаганда исчезла.

И проступила в текстах Визбора правда, от пропаганды не зависящая. Закрепленная в строчках реальность характеров и состояний.

Наверное, Визбор чувствовал, как непрочна та реальность. Она у него — как бы в ожидании удара. В армии — нет вроде бы ни дедовщины, ни цинизма, а есть традиционное русское братание всех со всеми, дружба с ходу, подхватываемая чисто советским императивом: человек человеку друг, товарищ и брат. Но стоит где-то в углу вагона кому-то с кем-то сцепиться, как моментально начинает ходить ходуном весь вагон, потому что все дерутся со всеми, без разбора!

Конечно, на следующее же утро дружба побеждает, и служба идет. Но мгновенно вспыхнувшее всеобщее слепое побоище остается как симптом, как признак какой-то грозящей смуты.

Чувствуя это, Визбор пытается найти опору именно внутри души, независимо от мироструктуры, в которую душа включена.

Это верно, что мир правилен и пропасть не дадут.

Но вот в разгар учений офицеры вдруг узнают, что в Москве власть сменилась. (Зная биографию Визбора, нетрудно вычислить, что это — 1957 год, антипартийная группа и примкнувший к ним Шепилов).

Так что офицерам делать?

— А ничего. Мы с тобой ротные.

То есть их разборки нас не касаются, мы делаем свое дело, потому что сами убеждены в его нужности.

Симфония долга, звучащая под сводами Мироздания, спускается в душу отдельного человека и прячется в ней. На случай очередных пертурбаций под сводами. Из которых Визбор различает: пургу малую, пургу большую и пургу капитальную, а также погоду под названием «хорошая», которой вообще не бывает. Зато бывает — и постоянно — погода под названием «дует»: когда надо ходить, нагнув голову.

Это еще героика. Это еще человек, владеющий целым миром и чувствующий себя за целый мир в ответе. Это все еще советский человек в идеально чистом варианте: в отрешении от грязи политики и лжи пропаганды.

Но этот человек уже ощущает себя на краю.

Может быть, поэтому таким острым, тоскливым предчувствием тронуты у Визбора те страницы, что посвящены его поколению, послевоенным шестидесятникам. Это лучшие его страницы — реквием последним идеалистам:

Улицы нашего детства стали неузнаваемыми. Их перекрасили в другие цвета. Наши любимые заборы и глухие стены домов, о которые бились наши маленькие (за неимением больших) резиновые мячи… сегодня снесены бульдозерами. Наше детство просто перемолото в траках бульдозеров… Мы любили свои тихие тополиные дворы, мы чувствовали в них отечество. Только наши девочки, чьи имена мы писали мелом на глухих стенах, плавно превратились в покупательниц, клиенток и пассажирок с усталым взглядом и покатыми плечами. Пошли на тряпки наши старые ковбойки, просоленные потом наших спин, гордые латы рыцарей синих гор….

Все это — прошло, кончено, сметено в небытие.

От тех времен деревянных австрийских лыж, бамбуковых папок и шаровар, трепетавших под коленками на спуске, — теперь осталось всего ничего….

На смену шестидесятнику идет какой-то новый герой. Он в шведской пуховой куртке, надувных американских сапогах, то ли «аляска», то ли черт их знает, как они там называются.

У него взгляд хозяина жизни, прекрасно разбирающегося в дорожной карте… Ни в чем он не виноват. Просто вырос в такое время — не хлебал никогда щей из крапивы, не делал уроки у открытой дверцы буржуйки, никогда не знал, что джаз — запретная музыка, не смотрел на телевизор, как на чудо, — просто потреблял все, что дало ему время, — густую белковую пищу, быструю автомобилизацию, стремительную человеческую необязательность, Москву как средоточие всего….

Москва как средоточие всего — вместо Арктики и Хибин, вместо целины и дальнего гарнизона. Аляска — как модная марка сапог.

Предчувствуя этот исход дела, шестидесятник начинает искать опору в том времени, которое, кажется, было для него сломом всей жизни, — в лихолетье Отечественной войны.

Уехало мое поколение на самой последней подножке воинского эшелона.

В сущности — это прозрение, делающее честь чутью историка, хотя ничего такого у Визбора в строчках не прописано. Героический характер, созданный в советскую эпоху и пропагандистски неотделимый от 1917 года, передислоцируется у него в 1941-й. Не Октябрьская революция, а Отечественная война становится тем событием, которое оправдывает существование советского человека.

В этом есть огромный исторический смысл. Революционная идеология и весь мечтательный план коммунизма — не более чем наркоз, под которым народ, униженный бессилием державы в первую мировую войну, должен был подготовиться ко второй, еще более страшной. Из населения сделаться народом, из народа — армией. Это дело смертельное: всеобщая казарма, лагерь как норма жизни, диктатура, деспотия, тоталитарность… Чтобы все это вынести, требуется эйфория. Она и называется коммунизмом. Но дело не в слове. И не в доктрине. Дело в характере, который выковывается для подступающего исторического дела. Визбор слова «коммунизм» не употребляет, о революции — не ведает. Но он чувствует, что тот реальный характер, который он наследует от старших братьев, предназначен для великой задачи, и он ее угадывает, когда говорит: Война.