Владимир Набоков - Событие Страница 2

А этой «торговки» я тебе не прощу.

ТРОЩЕЙКИН:

Мы начинаем утро с брани, что невыразимо скучно. Сегодня я нарочно встал раньше, чтобы кое-что доделать, кое-что начать. Приятно… У меня от твоего настроения пропала всякая охота работать. Можешь радоваться.

ЛЮБОВЬ:

Ты лучше подумай, с чего сегодня началось. Нет, Алеша, так дольше невозможно… Тебе все кажется, что время, как говорится, врачует, а я знаю, что это только паллиатив, если не шарлатанство. Я ничего не могу забыть, а ты ничего не хочешь вспомнить. Если я вижу игрушку и при этом поминаю моего маленького, тебе делается скучно, досадно, потому что ты условился сам с собой, что прошло три года и пора забыть. А может быть… Бог тебя знает, может быть, тебе и нечего забывать.

ТРОЩЕЙКИН:

Глупости. Что ты, право… Главное, я ничего такого не сказал, а просто что нельзя жить долгами прошлого. Ничего в этом ни пошлого, ни обидного нет.

ЛЮБОВЬ:

Все равно. Не будем больше говорить.

ТРОЩЕЙКИН:

Пожалста…

Пауза.

(Он фиксирует эскиз из выдувного флакона, потом принимается за другое.) Нет, я тебя совершенно не понимаю. И ты себя не понимаешь. Дело не в этом, а в том, что мы разлагаемся в захолустной обстановке, как три сестры. Ничего, ничего… Все равно, через годик придется из города убираться, хочешь не хочешь. Не знаю, почему мой итальянец не отвечает…

Входит Антонина Павловна Опояшина, мать Любови, с пестрым мячом в руках. Это аккуратная, даже несколько чопорная женщина, с лорнетом, сладковато-рассеянная.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Здравствуйте, мои дорогие. Почему-то это попало ко мне. Спасибо, Алеша, за чудные цветочки.

ТРОЩЕЙКИН:

(Он не поднимает головы от работы во всю эту сцену.) Поздравляю, поздравляю. Сюда: в угол.

ЛЮБОВЬ:

Что-то ты рано встала. По-моему, еще нет девяти.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Что ж, рано родилась. Кофеек уже пили?

ЛЮБОВЬ:

Уже. Может быть, по случаю счастливого пятидесятилетия ты тоже выпьешь?

ТРОЩЕЙКИН:

Кстати, Антонина Павловна, вы знаете, кто еще, как вы, ест по утрам три пятых морковки?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Кто?

ТРОЩЕЙКИН:

Не знаю, — я вас спрашиваю.

ЛЮБОВЬ:

Алеша сегодня в милом, шутливом настроении. Что, мамочка, что ты хочешь до завтрака делать? Хочешь, пойдем погулять? К озеру? Или зверей посмотрим?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Каких зверей?

ЛЮБОВЬ:

На пустыре цирк остановился.

ТРОЩЕЙКИН:

И я бы пошел с вами. Люблю. Принесу домой какой-нибудь круп или старого клоуна в партикулярном платье.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Нет, я лучше утром поработаю. Верочка, должно быть, зайдет… Странно, что от Миши ничего не было… Слушайте, дети мои, я вчера вечером настрочила еще одну такую фантазию, — из цикла "Озаренные Озера"{2}.

ЛЮБОВЬ:

А, чудно. Смотри, погода какая сегодня жалкая. Не то дождь, не то… туман, что ли. Не верится, что еще лето. Между прочим, ты заметила, что Марфа преспокойно забирает по утрам твой зонтик?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Она только что вернулась и очень не в духах. Неприятно с ней разговаривать. Хотите мою сказочку прослушать? Или я тебе мешаю работать, Алеша?

ТРОЩЕЙКИН:

Ну, знаете, меня и землетрясение не отвлечет, если засяду. Но сейчас я просто так. Валяйте.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

А может, вам, господа, не интересно?

ЛЮБОВЬ:

Да нет, мамочка. Конечно, прочти.

ТРОЩЕЙКИН:

А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого? Все ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так: один ферзь, а все остальные — пешки.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Вовсе не пешки. Мешаев, например.

ТРОЩЕЙКИН:

Мешаев? Ну, знаете…

ЛЮБОВЬ:

Мамочка, не отвечай ему, — зачем?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Я только хотела сказать, что Мешаев, например, обещал привести своего брата, оккультиста.

ТРОЩЕЙКИН:

У него брата нет. Это мистификация.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Нет, есть. Но только он живет всегда в деревне. Они даже близнецы.

ТРОЩЕЙКИН:

Вот разве что близнецы…

ЛЮБОВЬ:

Ну, где же твоя сказка?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Нет, не стоит. Потом как-нибудь.

ЛЮБОВЬ:

Ах, не обижайся, мамочка. Алеша!

ТРОЩЕЙКИН:

Я за него.

Звонок.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Да нет… Все равно… Я сперва перестукаю, а то очень неразборчиво.

ЛЮБОВЬ:

Перестукай и приди почитать. Пожалуйста!

ТРОЩЕЙКИН:

Присоединяюсь.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Правда? Ну ладно. Тогда я сейчас.

Уходя, сразу за дверью, она сталкивается с Ревшиным. который сперва слышен, потом виден: извилист, черная бородка, усатые брови, щеголь. Сослуживцы его прозвали: волосатый глист{3}.

РЕВШИН:

(За дверью.) Что, Алексей Максимович вставши? Жив, здоров? Все хорошо? Я, собственно, к нему на минуточку. (Трощейкину.) Можно?

ТРОЩЕЙКИН:

Входите, сэр, входите.

РЕВШИН:

Здравствуйте, голубушка. Здравствуйте, Алексей Максимович. Все у вас в порядке?

ТРОЩЕЙКИН:

Как он заботлив, а? Да, кроме финансов, все превосходно.

РЕВШИН:

Извините, что внедряюсь к вам в такую рань. Проходил мимо, решил заглянуть.

ЛЮБОВЬ:

Хотите кофе?

РЕВШИН:

Нет, благодарствуйте. Я только на минуточку. Эх, кажется, я вашу матушку забыл поздравить. Неловко как…

ТРОЩЕЙКИН:

Что это вы нынче такой — развязно-нервный?

РЕВШИН:

Да нет, что вы. Вот, значит, как. Вы вчера вечером сидели дома?

ЛЮБОВЬ:

Дома. А что?

РЕВШИН:

Просто так. Вот, значит, какие дела-делишки… Рисуете?

ТРОЩЕЙКИН:

Нет. На арфе играю. Да садитесь куда-нибудь.

Пауза.

РЕВШИН:

Дождик накрапывает.

ТРОЩЕЙКИН:

А, интересно. Еще какие новости?

РЕВШИН:

Никаких, никаких. Так просто. Сегодня я шел, знаете, и думал: сколько лет мы с вами знакомы, Алексей Максимович? Семь, что ли?

ЛЮБОВЬ:

Я очень хотела бы понять, что случилось.

РЕВШИН:

Ах, пустяки. Так, деловые неприятности.

ТРОЩЕЙКИН:

Ты права, малютка. Он как-то сегодня подергивается. Может быть, у вас блохи? Выкупаться нужно?

РЕВШИН:

Все изволите шутить, Алексей Максимович. Нет. Просто вспомнил, как был у вас шафером и все такое. Бывают такие дни, когда вспоминаешь.

ЛЮБОВЬ:

Что это: угрызения совести?

РЕВШИН:

Бывают такие дни… Время летит… Оглянешься…

ТРОЩЕЙКИН:

О, как становится скучно… Вы бы, сэр, лучше зашли в библиотеку и кое-что подчитали: сегодня днем будет наш маститый. Пари держу, что он явится в смокинге, как было у Вишневских.

РЕВШИН:

У Вишневских? Да, конечно… А знаете, Любовь Ивановна, чашечку кофе я, пожалуй, все-таки выпью.

ЛЮБОВЬ:

Слава тебе боже! Решили наконец. (Уходит.)

РЕВШИН:

Слушайте, Алексей Максимович, — потрясающее событие! Потрясающе-неприятное событие!{4}

ТРОЩЕЙКИН:

Серьезно?

РЕВШИН:

Не знаю, как вам даже сказать. Вы только не волнуйтесь, — и, главное, нужно от Любови Ивановны до поры до времени скрыть.

ТРОЩЕЙКИН:

Какая-нибудь… сплетня, мерзость?

РЕВШИН:

Хуже.

ТРОЩЕЙКИН:

А именно?

РЕВШИН:

Неожиданная и ужасная вещь, Алексей Максимович!

ТРОЩЕЙКИН:

Ну так скажите, черт вас дери!

РЕВШИН:

Барбашин вернулся.

ТРОЩЕЙКИН:

Что?

РЕВШИН:

Вчера вечером. Ему скостили полтора года.

ТРОЩЕЙКИН:

Не может быть!

РЕВШИН:

Вы не волнуйтесь. Нужно об этом потолковать, выработать какой-нибудь модус вивенди.[2]

ТРОЩЕЙКИН:

Какое там вивенди… хорошо вивенди. Ведь… Что же теперь будет? Боже мой… Да вы вообще шутите?

РЕВШИН:

Возьмите себя в руки. Лучше бы нам с вами куда-нибудь… (Ибо возвращается Любовь.)

ЛЮБОВЬ:

Сейчас вам принесут. Между прочим, Алеша, она говорит, что фрукты… Алеша, что случилось?

ТРОЩЕЙКИН:

Неизбежное.